– Дело не в сперматозоидах, а в дедушке… – как бы сам с собой продолжал беседу экстрасенс. – Да, именно в дедушке. Если бы вашему деду не удалось спастись, на свет не появилась бы ваша мама. Следовательно, и вы. Повторяю, вы родились совершенно случайно…

Я примолк.

Прадеда и прабабку убили литовцы – во время еврейского погрома в местечке под Вильно. Убили на глазах моего шестилетнего дедушки. Убили за то, что прадед и прабабка были евреями и держали скобяную лавку. Шестилетний дедушка был крепкий человечек. Он даже не заорал, видя, как убивают его отца и мать. Он знал, что если заорёт, если разревётся, погромщики тут же поймут причину слёз. И убьют его. А заодно и православного его друга Кольку, и Колькиных родителей – Фёдора Ивановича и Александру Ефремовну, которые, зная о готовящемся погроме, забрали моего малолетнего дедушку к себе. Погромщикам они сказали, что дедушка – их сын.

После Первой мировой Колька переехал в Николаев, где, до самой смерти, работал фотографом. Переписку с Колей вела моя бабушка – под дедушкину диктовку. Писать по-русски дед Яша не умел. Он знал литовский, немецкий, идиш и древнееврейский, а по-русски читал только вывески и прейскуранты. Разговаривал он тоже не бог весть как. Заходя домой с морозца, бросал обычно бабушке: «Ола-дай-цай», что означало «Оля, дай чай!». По отчеству дедушка Яша был Савельевич.

Имя Сева я получил в память о своём, убитом литовцами, прадеде – Савелии Цимесе…

Не спасся бы дед, – не появилась бы на свет моя мама. Не родилась бы она, – не было б меня…

Хотя, впрочем!.. То, что сообщил мне Алекс, – именно о моём деде, можно, с таким же успехом, сказать о любом из нас. Скорей всего, это была универсальная формула.

Смерть подстерегает человека на каждом шагу. Кирпич с крыши, незакрытый канализационный люк, пролитое подсолнечное масло, трамвай, револьвер системы Наган – с глушителем, душителем, вершителем…

– Извините, это ошибка! Хотели не вас. Хотели управляющего Центробанком. Это он должен был подъехать на джипе к боковому входу. Ах, вы не на джипе? Вы на трамвае? Я же говорю, по ошибке, светлая вам память!

Продолжая жить, мы постоянно спасаемся от чего-то. И, пока спасаемся, – мы живём.

У смерти масса возможностей.

Отрезанная голова Берлиоза ничего не доказывает. Из истории этой (кстати, от начала и до конца придуманной писателем М. Булгаковым) вовсе не следует, что Берлиоз принял смерть именно от трамвайного колеса. Возможно, он погиб раньше – когда, поскользнувшись на разлитом Аннушкой масле, шваркнулся головой о серебристый трамвайный рельс. Пробоина в черепушке – кровоизлияние в мозг – мгновенная смерть. Трамваем отрезало голову не Михаилу Александровичу, а его бездыханному телу.

А может быть, Берлиоз погиб ещё раньше? Может, – видя, что летит прямо под колёса, Михаил Александрович элементарно перепугался? Причём перепугался настолько, что сердце не выдержало, и о роковые рельсы проломил себе голову уже не он, а его вездесущий труп?

С Лериком Аронсоном-Арцыбашевым мы учились когда-то в электротехникуме.

Лерик искренне считает себя невезучим. Капитально невезучим. Глобально невезучим. И даже – кардинально невезучим. И вечно рассказывает одну и ту же историю:

«Еду как-то на выходные домой – с практики. Товарняком еду, на крыше. Студентом был, на билет денег не было. Вдруг останавливаемся. Справа бахча, сентябрь месяц. Смотрю, машинист с паровоза – с мешком вылазит. И ну – кавуны рвать. Полный мешок нашуровал. Я тоже слез, взял себе две кавуницы. Пока до Краматорска допиляли – оприходовал обе. Сладкие такие попались. Как говорится, и наелся, и напился. Поезд гружёный капитально. Небыстро идёт. Я – на крыше. Еду почему-то стоймя, – потому что невезучий, хотя нужно было, конечно, сидя. И – к паровозу спиной повернулся. Чтобы не так гарью дышать. Дым с паровоза – беспрецедентный. И тут чую: ой-ой! Это они. Кавуны. Сейчас пойдут. Кардинально пойдут. Что делать? Ну, думаю, присяду, и – прямо на крышу нафугасю. Газетка у меня с собой была. Штаны спустил, присел. И тут сразу – вжик!!! – что-то над головой. Темно стало. В тоннель въехали. Я сижу, надо мной потолок этот бетонный с электролампами несётся, а от головы до потолка – сантиметров пять, не больше. А может даже, и не пять. Может, ещё меньше. Представляешь, что – не присядь я – произошло бы?! Я ж не видел, что тоннель, я ж к паровозу затылком ехал. Снесло бы башку к едрене-фене. А всё потому, что невезучий, что на роду мне так написано…».

Ещё одна история невезучего Л ерика:

«Звонит мне Володя Укореневский. Говорит, в “Спутнике” сардельки по рубль тридцать дают. Он уже взял. Сардельки, говорит, – что надо. Сажусь на восьмёрку – и туда. Приезжаю. Народу – до невозможности. Очередь фундаментальная. Спрашиваю у людей, есть ли смысл. Никто не знает, но все стоят. Деваться некуда – стою час, стою два. Уже к прилавку подхожу. Впереди – человек десять остаётся. И сзади народу тьма. Духотища доскональная. И тут продавщица объявляет: всё, шабаш, последний ящик открываю, больше сарделек нет. Ну, думаю, кончатся именно на мне. И что ты думаешь? Как факт! Последнее кило как раз на бабу в синем пальто выпадает, – за которой я занимал. Такая, значит, непруха. Одно только спасло. Баба эта, когда ей сардельки взвешивали, вдруг возьми и спроси: “А они хоть свиные?” А продавщица: “Нет, говяжьи”. А баба: “Ну, раз говяжьи, мы с мужем такого не уважаем”. Только благодаря этому делу мне последнее кило и досталось. Потому что невезучий я до невозможности…»

– Итак, вернёмся к вашему прошлому, – сказал экстрасенс. – Какую область вашей жизни будем освещать?

– А что вы можете предложить? – ответил я вопросом на вопрос.

– Мы же договорились: вы называете меня на «ты».

– Я спрашиваю, что вы можете мне предложить, – продолжал стоять на своём я.

– Пожалуй, я с абсолютной точностью назову сейчас… – экстрасенс сделал паузу, – ваши любимые блюда.

Здесь белесый хохотнул, едва не поперхнувшись остывшим кофе.

– Что ж, валяйте… – согласился я.

Клиент мне уже порядком поднадоел.

Алекс напрягся, на виске проступила пульсирующая жилка. Он думал минуты три, потом торжественно произнес:

– Вы, уважаемый Сева, любите мучное и сладкое.

– Вы сказочно проницательны, гражданин фокусник! – улыбнулся я. – Даже беглого взгляда на мою ряху достаточно, чтобы это понять.

Мальчишка играл со мной в непонятную игру:

– А ещё вы любите куриные котлетки, фаршированную рыбу, цимес, а ещё любите…

– Отлично! – перебил я экстрасенса. – Итак, Алекс, вы заговорили о любви. Я весь внимание. Поведайте мне, как говорится, «и о любви, и обо мне»!

– О любви? Что ж, – о любви, так о любви…

Сзади неслышно подошла Манюня с подносом и выгрузила на наш столик две порции эскалопа с жареной картошкой.

– Ваши два вторых. Борща уже, извините, нет, – виновато улыбаясь, сказала она.

– Даёшь не дать закуске остыть! – удачно, как мне показалось, скаламбурил я – и набросился на кусок мяса с жареной картошкой. Нож отчего-то не ладил с вилкой, вилка – с эскалопом. Сделав несколько жевков, я почувствовал, что сыт по горло.

– Так вот, о любви… – подождав, пока я проглочу, продолжил экстрасенс. – Если вы этого хотите, я расскажу вам о любви. Слушайте и не перебивайте. Какого-то особенного опыта в этом вопросе я у вас не вижу. И вообще, в ваши тридцать шесть… Кстати, вам тридцать шесть?

– Да, тридцать шесть, – был вынужден признать я.

– Вот видите, в ваши тридцать шесть ваш донжуанский список… Хотя, нет… Списком это, пожалуй, не назовёшь. Список предполагает нечто серьёзное. Список – это как в классном журнале – от «А» до «Я». А у вас не список, а… (здесь он на мгновение задумался, подбирая подходящее слово). Да-да, не список, а афоризм какой-то! Скажу больше – вы никогда не болели гонореей.