Чтобы почувствовать желание как-то ее успокоить.

Со Штейном я часто просиживал в таком положении и знаю, что она сейчас чувствует. Страх, беззащитность и, возможно, схожее с ужасом любопытство.

Именно таким образом Штейн проверял мои уроки на домашнем обучении. Пристегивал меня ремнями и, если я где-нибудь ошибался, резал скальпелем мою плоть. Однажды он вырезал у меня на бедре букву F, чтобы обозначить мою неудовлетворительную оценку. Рана воспалилась, и я молился, чтобы поскорее умереть. (В США оценки обозначаются не цифрами, а буквами, их пять: А (отлично), В (хорошо), С (удовлетворительно), D (слабо) и F (неудовлетворительно) — Прим. пер.).

Однако мои молитвы всегда остаются без ответа.

Не отрывая взгляда от Карии, я сжимаю ее бедро, и из-за того, как сильно распахнуты ее глаза, как поблескивают в темноте их белки, кажется, что она смотрит на меня так, будто я Бог. Но, так же, как и настоящий Господь, я не собираюсь слушать ее мольбы.

Однако я знаю, что ее прелестный ротик способен на всякие приятности, например, как тогда, когда она назвала меня красивым. Когда соврала мне в лицо. И хотя в этой комнате, из которой ей, возможно, никогда уже не выбраться, я планирую ответить на некоторые из ее вопросов, я беспокоюсь, что Кария воспользуется своей способностью говорить, чтобы попытаться… меня уничтожить. Овладеть мной больше, чем уже владеет. Разубедить меня в собственном побеге и свалить.

Жаль, что я не могу вколоть ей успокоительное, но, чтобы его взять, нужно вернуться в лабораторию, а я не хочу оставлять ее одну. Здесь, в темноте, могут водиться и другие монстры. В отелях Штейна, кто знает?

Однажды наш семейный врач мучил меня в комнате несколькими этажами выше. Больше ненависти к Штейну, лишь моя ненависть к этому человеку.

— Почему бы тебе не начать первой? — тихо спрашиваю я, поглаживая указательным пальцем ее бедро и даже в темноте чувствуя безмерную благодарность за такую вещь, как перчатки.

От моего прикосновения ее мышцы вздрагивают, и я улыбаюсь, сокрытый в темноте.

— Я хочу тебя видеть, — шепчет она.

— Жаль, что я вдребезги разбил лампу.

Я провожу пальцем выше, пока не нащупываю край ее юбки. У Карии перехватывает дыхание, но я лишь следую назад по проложенному пути.

— Я помогла тебе, — говорит она, как будто это было из чистого альтруизма.

Она хочет изучить меня так же, как и я ее, но это ничего не значит. В конце концов, заспиртованные образцы — это трупы.

Я мог бы напомнить ей, что задушил охранника за то, что он посмел приставить к ее голове пистолет, за то, что схватил ее за руку, но она подумает, что все это было сделано ради моей собственной выгоды, я ведь тоже такого мнения о ее мотивах.

— И как же мне тебя отблагодарить? — все равно спрашиваю я, продолжая кружить пальцем по ее бедру, и Кария вздрагивает от моего прикосновения. Если бы она могла увидеть мои пальцы без перчаток, вот тогда бы испугалась по-настоящему.

— Я не нуждаюсь в благодарности, но насильно меня пристегивать — это несколько грубо, Саллен.

Ах, она пытается быть храброй со своими слабыми попытками пошутить.

На этот раз я проскальзываю пальцем под край ее юбки и поднимаюсь выше.

Кария тут же напрягает бедро и сжимает колени.

Я улыбаюсь про себя. Она не считает меня потрясающим. Ей известно, что я отвратителен.

— Расслабься, — говорю я, выдерживая ее лазурный взгляд, такой жуткий в этой темноте, словно мираж смотрящего на меня привидения. — Раздвинь колени.

Я не убираю палец, он застывает у нее на бедре в ожидании, что Кария подчинится.

— Нет, — дерзко отвечает она.

— Не думаю, что ты в том положении, чтобы сказать мне «нет», — спокойно произношу я.

На ремнях лязгают пряжки, и я понимаю, что Кария подалась вперед. Я вижу, как приближаются ее глаза, но знаю, что стягивающий шею ремень не позволит ей придвинуться слишком близко.

— Хочешь еще раз это услышать? Нет, Саллен.

Она мне кажется почти забавной.

Но у меня есть только одна ночь, чтобы украсть как можно больше воспоминаний, которых хватит мне до самой смерти. И я знаю, что лучший способ отвлечь животное от нижней части его тела — это поистезать верхнюю.

Я отпускаю ее бедро и подаюсь вперед на табурете, скрипнув в темноте ржавыми колесиками.

Я тянусь к краю ее короткого топа, затем просовываю большие пальцы под него и под надетый на ней лифчик. Это тонкая полоска хлопка, без косточек, и я задираю ее вместе с топом вплоть до ремня на шее у Карии, обнажив ее в холодной темноте.

Она ничего не говорит, но я кладу свою затянутую в перчатку руку ей на сердце и чувствую ее учащенный пульс.

С прелестных губ Карии невольно срывается тихий стон.

— О, боже, — тихо говорю я. — Все в порядке, Кария.

Я провожу большим пальцем по ее тугому, твердому соску, вспоминая, как он был у меня во рту всего за несколько часов, до того, как мне пришлось переставить фигуры на этой доске.

— Но может быть больно, если ты этого захочешь. Когда я говорил тебе расслабиться, раздвинуть колени, тебе следовало прислушаться. Теперь мне некуда вести руку, кроме как сюда, видишь, как это работает?

Я обвожу ее сосок и даже в перчатке восхищаюсь ощущением упругой, мягкой кожи.

— Ты хочешь, чтобы я тебя возненавидела? — шепчет в темноте Кария и с вызовом смотрит на меня горящими глазами.

— Разве не это делает с тобой Космо? Разве тебе не нравится быть куклой? Ты позволяешь ему себя напоить, чтобы он мог трахать тебя и лапать, где захочет. Или я что-то не так понял? — размышляю я вслух, и тут мне в голову приходит тошнотворная мысль. — Он… и вправду воспользовался тобой или…

Кария издает странный звук, и я не сразу понимаю, пока не чувствую у себя на лице что-то теплое, влажное и стекающее по щеке.

Почувствовав на себе ее слюну, я застываю, поражаясь тем, что, будучи от меня на расстоянии фута, она умудрилась так метко прицелиться в темноте.

«Она в меня плюнула».

Усмехнувшись, я сжимаю грудь Карии и слегка мну ее, затем отпускаю и провожу пальцем по ее слюне.

Потом беру его в рот, наслаждаясь легким вкусом Карии и моей перчатки.

— А если бы он и впрямь мной воспользовался? — рычит она теперь, когда я больше к ней не прикасаюсь, хотя она полностью раскрыта для меня, для этой комнаты. Совершенно беспомощна, как приколотая иглой бабочка. — Ты бы захотел отомстить за меня, Саллен? Если делаешь то же самое?

Я сглатываю ее слюну, затем, глядя на нее, опускаю руку себе на бедро.

— Если ты спрашиваешь меня, смог бы я вырвать ему челюсть, сделай он подобное, то ответ — да.

Она смеется. Это дерзкий звук, почти как ее настоящий смех. В некотором роде выкрик, шумный и громогласный, и мне бы хотелось, чтобы она смеялась над какими-нибудь другими моими словами. Мне бы хотелось, чтобы на мгновение мы оказались очень далеко отсюда. Тогда все было бы по-другому.

— Ты знаешь, что такое лицемер, или твой отец не научил тебя этому слову?

Тихо и неподвижно сидя на табурете, я стискиваю челюсти, сжимаю в кулаки пальцы.

— Чему он вообще тебя научил? — надменным и язвительным тоном продолжает она. — Тому, что единственный способ прикоснуться к женщине — это ее связать? Со сколькими ты уже это проделал, а? Тут есть трупы, погребенные в результате ваших маленьких экспериментов? Ты воображаешь себя ученым? А он? Отец и сын, работающие бок о бок в лаборатории с беспомощными женщинами, полагающие, что именно это делает мужчину мужчиной? Вы вдвоем убили твою мать, Саллен? Ты помогал своему папе, когда он связывал маму…

И вот тут я встаю. Я ничего не могу с собой поделать, у меня учащается пульс, табурет откатывается куда-то назад. Одной ладонью я закрываю Карии рот, а другой со всей силы сжимаю ей челюсть.

Она замирает, а я нависаю над ней, почти вплотную приблизив свое лицо и впившись взглядом в ее омерзительно прекрасные глаза.