У меня в жизни не может быть этого маленького кусочка солнца, только если она умрет, станет плавающем в банке трупом, а у меня для этого еще недостаточно храбрости.

Пока нет.

КАРИЯ

— Я никогда не причиняла тебе вреда.

Я снова обретаю дар речи, когда Саллен принимается укрывать меня легкой, мягкой простыней. Он начинает с плеч, натягивая вокруг меня ткань, запихивая ее под мои руки, локти, запястья. Он методично проделывает то же самое с моими бедрами, икрами, ступнями. Хлопок плотно облегает мое обнаженное тело, у меня над лицом нависает тень Саллена, самое реальное в этом моменте — это жжение губ от его полуукуса.

Мои глаза подрагивают под закрытыми веками, но я даже не могу повернуть голову, не говоря уже о том, чтобы посмотреть. У меня пересохло во рту, губы кажутся неуклюжими, и все такое тяжелое.

— Я никогда…, — я замолкаю, потому что не могу продолжать.

Мне требуется слишком много усилий, чтобы просто дышать, не говоря уже о том, чтобы говорить, рассуждать или что-то ему объяснять.

Коснувшись моего виска, Саллен убирает волосы у меня с лица. Теперь на его пальцах кожа, перчатки. Он носил их и раньше, когда стал старше, хотя и пытался это скрыть, вечно держа руки в карманах своей толстовки.

В отличие от недавнего извращенного поцелуя, теперь его прикосновение нежное. Почти нерешительное. Он заправляет пряди мне за ухо, скользя по краю ушной раковины, от чего по моему горлу, спине, груди пробегает ледяная дрожь, превращая мои соски в твердые, отяжелевшие бусины.

Затем Саллен кладет одну руку мне на щеку и нежно поглаживает мое лицо.

Я хочу что-то сказать, задать вопрос, понять, где нахожусь, реально ли все это, или я могу поддаться иллюзии сна.

Саллен наклоняется, моих губ касается его дыхание, и я улавливаю запах пустоты. Он не жует жвачку и не ест мятные леденцы, не похоже, что он только что почистил зубы, но его дыхание чистое и в нем нет ничего. Однако вокруг него витает аромат увядающих роз и влажной земли. Этот запах восхитителен в своей порочности, и когда я вдыхаю его, у меня в груди одновременно вспыхивает чувство покоя и опасности, от чего мой пульс бьется как у испуганного кролика.

— О, это неправда, — говорит он таким хриплым голосом, что это напоминает какой-то нечеловеческий звук.

Я чувствую, как под веками двигаются мои глаза, отчаянно желая увидеть, но все напрасно. Поскольку Саллен, похоже, щелкнул выключателем, отчего погас даже зеленый свет, и вокруг нас теперь только тьма.

Он проводит по моей нижней губе большим пальцем, его прикосновение легкое и скупое. Я чувствую вкус кожи его перчатки, он как новая обувь и густой дым. Я не пробовала ни то, ни другое, но предполагаю, что на вкус они именно такие.

— Я этого не делала, — снова умудряюсь произнести я, и на меня накатывает волна облегчения. — Я… искала тебя. Звала. Я всегда хотела с тобой поговорить.

Уже агрессивно, более уверенно, Саллен прижимает большой палец к центру моих губ, как будто хочет их зашить. Он отстраняется; я чувствую, как вокруг него колышется прохладный воздух.

— В первый раз, когда Штейн увидел, что я слежу за тобой из своего окна, он содрал кожу у меня с бицепса, засунул внутрь обертку от конфеты и зашил ее там. Затем засмеялся и провел ладонью в латексной перчатке по моей руке, прислушиваясь к шуршанию. «Персиковая тянучка», — сказал он, и я понял, что Штейн сосет ту самую конфету, чья обертка теперь у меня под кожей.

Отвращение — это внутренняя реакция моего тела. У меня сводит желудок, а затем накрывает волной тошноты, горячей и вязкой. Я не могу сдержаться и размыкаю губы, к горлу подкатывает отрыжка, звук от нее слышен сквозь жужжание работающего в комнате вентилятора.

Но Саллен тут же просовывает мне в рот палец и надавливает на язык, на моих вкусовых рецепторах разливается вкус кожи — густой, нейтральный и неестественный.

Желудок сводит от тошноты, но, когда Саллен проводит пальцем по нижней стороне моих верхних зубов, медленно скользя им по бороздкам коренных, меня больше не мутит. Мой рот наполняется слюной, она стекает с уголков губ, и я не дышу.

— Тебе это противно? — тихо спрашивает Саллен, и я не могу понять, где конкретно он находится.

То ли он сидит на стуле рядом со столом (или на чем я там лежу), то ли стоит. Но то, с какой неуверенной легкостью он ко мне прикасается, дает мне все основания думать, что поза, в которой он находится, ему удобна. Теперь Саллен проводит пальцем по моим зубам, по боковым, по двум передним, во время его инвазивного обследования моя верхняя губа немного выпячивается.

— Потому что, если ты думаешь, что это неприятно, Солнышко… то, если бы я вырвал тебе этот зуб, — он проталкивает палец в перчатке под острый кончик моего клыка. — Прямо сейчас, без анестезии, ты бы поняла малую толику того, что значит быть ребенком Штейна.

Каждую клеточку моего тела сковывает неведомый доселе страх. Страх, сочувствие и желание его утешить — все это искажается и путается в моем мозгу.

— Почему?

Я ничего не могу с собой поделать, и у меня изо рта бессистемно вырываются слова. Когда я это произношу, мои губы на мгновение обхватывают его палец.

Я слышу его резкий вдох и не понимаю, от чего он, пока секунду спустя Саллен не говорит спокойным, хриплым голосом:

— Сделай это еще раз.

И прежде чем я успеваю спросить, что именно, добавляет:

— Пососи мой палец. Задействуй зубы.

Я дышу с открытым ртом, с уголков моих губ стекает слюна, и мне хочется сказать Саллену «нет», хочется спросить, почему Штейн Рул так сильно его ненавидел, хочется закричать, но прежде чем я успеваю что-либо сделать, он, похоже, встает или выпрямляется, поскольку за моими закрытыми веками движется его тень.

Затем Саллен резко прижимает другую руку к низу моего живота, поверх простыни, мышцы брюшной стенки сокращаются, и я снова давлюсь рвотными позывами, обхватив губами все еще торчащий у меня во рту палец. Саллен сильно и нестерпимо давит мне на живот и говорит четко, но очень хрипло:

— С тобой я пытаюсь себя контролировать, и это невероятно трудно. Кария, пожалуйста, сделай, как я говорю.

Я не думаю. Я больше не уверена, что сплю, но, если есть шанс, что это не так, мне хотелось бы остаться живой. Я обхватываю губами его палец, что требует больше усилий, чем обычно, как будто мои мышцы все еще спят, балансируя на грани бодрствования. Я осторожно сжимаю зубами его кости, ощущая под ними мягкую, пористую кожу.

Он ослабляет давление на мой живот, хотя и не убирает руку.

Я слышу его дыхание; оно громкое, перекрываемое шумом вентилятора на заднем плане. Его голос звучит испуганно, но он не сказал мне остановиться, и к тому же еще глубже засовывает мне в рот палец, касаясь спинки языка.

— Прикуси, — говорит он низким хриплым голосом.

Я смыкаю рот как раз над тем, что, как мне кажется, является нижней костяшкой его пальца.

— Сильнее.

Это приказ, пронизанный желанием.

Меня обдает жаром, на шее выступает пот, но я делаю, как он велит. Однако мне не хочется причинять ему боль, и я представляю, как его отец со смехом сосет конфету после того, как поиздевался над своим сыном.

Давление у меня в глазах нарастает.

Я прикусываю его палец, прижатый к самому горлу, и у меня получается… моргнуть.

Возникает смутное очертание его фигуры, освещенной легким зеленым сиянием, которое раньше не проникало сквозь мои веки. Возможно, Саллен лишь приглушил зеленый свет, но не выключил.

Темные глаза, карие с янтарными крапинками. На короткие темные пряди накинут капюшон. Горло скрыто под высоким черным воротом водолазки.

Пухлые губы Саллена приоткрыты, словно в экстазе.

Он стоит надо мной. В комнате высокие потолки, стены заставлены какими-то банками, но я не обращаю внимания ни на что, кроме него.