Жанна глядит в окно, во двор, где мелькает красная шубка Наташи.

— Знаешь, а Наташка-то, в общем, как-то выделяется изо всех…

— Хороша дочка Аннушка, хвалят мать да бабушка…

— Ну уж нет, в этом меня не упрекнешь, — возражает Жанна. — Я из породы объективных матерей…

Мне тоже кажется, что Наташа лучше всех, но хочется немного поддразнить Жанну.

— Как думаешь, кем ей лучше быть? — спрашивает немного погодя Жанна. — Певицей или пианисткой?

— Пусть сама решит в свое время.

— Как это — сама? Я мать, и я должна все решить за нее заранее.

— Если пианисткой, — говорю я, — то хорошо бы солистом-исполнителем, а не где-нибудь, в оркестре, в кинотеатре аккомпанировать между сеансами…

Жанна кивает:

— Разумеется. Когда я вижу таких вот оркестрантов в кино или в каком-нибудь кафе, я всегда думаю, а ведь, наверно, все они в детстве считались музыкально одаренными и каждому сулили незаурядную карьеру. И что же? Где мечты и надежды?

— Только бы с нашей этого не случилось!

Жанна мечтает о том, чтобы Наташа выросла всесторонне развитым человеком. Она стремится духовно развивать ее, ходит с нею в музеи, на выставки, часто рассказывает о жизни великих людей — писателей, композиторов, художников…

Однажды, когда мы втроем возвращались из консерватории, после концерта органной музыки, Жанна стала рассказывать Наташе о Бетховене.

— Он скончался в нищете, забытый всеми, и за гробом его шло очень немного людей…

У Наташи выступили на глазах слезы.

— Ну, вот еще, — сказала я. — Мы тогда тебе ничего рассказывать не будем, раз ты плачешь по любому поводу…

— Это — не любой повод. — всхлипывая, ответила Наташа, — мне так стало жаль Бетховена. Неужели даже с работы никто не пришел на его похороны?

Порой Наташа может озадачить своими вопросами. Правда, говорят, теперь все дети такие.

Как-то она усиленно допытывалась у Жанны, кто первый придумал водить собак на поводке?

Жанна не знала и расстроилась.

— Я должна быть для нее живой энциклопедией…

— Но ты же не можешь все знать, — сказала я.

— Я должна все знать, — серьезно ответила Жанна. — Чтобы ответить на любой вопрос…

Жанна подписалась на «Большую Советскую Энциклопедию» и купила словарь иностранных слов. Кроме того, она регулярно посещает лекторий для родителей при Доме просвещения медработников и слушает общеобразовательные передачи по радио.

— Ты организованная, как черт, — говорю я Жанне. — На все хватает времени, и читаешь много, и Наташе уделяешь столько внимания, и в консерваторию ходишь, и лекции слушаешь, да еще своей работы хватает…

— Недавно в местком выбрали, — говорит Жанна.

— Ну и как? Справляешься?

— Спрашиваешь!

Жанна и сейчас редко упустит случай похвалить себя. И эту ее особенность, хорошо знакомую мне с давних пор, я тоже прощаю. Жанна такая, какая есть.

Порой Жанна признается, правда, одной только мне:

— Моя жизнь не удалась…

Я возмущаюсь не на шутку.

— Как так не удалась? У тебя хорошая семья, отличный муж, чудесная дочка, ты ведущий инженер в своем КБ, тебя все уважают, с тобой считаются.

— Все так, — соглашается Жанна. — Но я же могла стать киноактрисой, ты же знаешь, мне предлагали сниматься на «Мосфильме».

— Ладно, — отвечаю я. — Только мне этого можешь не говорить. Мы обе помним, как все было!

Но Жанна успела уже привыкнуть к своему вымыслу, и он кажется ей подлинной правдой.

— У тебя, Катя, всегда была плохая память, на твою память нельзя положиться, зато я помню все. Меня умоляли сниматься в кино, у меня была оригинальная внешность, врожденный артистизм, не хватало, конечно, усидчивости, что есть, то есть, а так, если бы я не ленилась, я бы сделала карьеру в кино, как пить дать, сделала бы!

И она упоенно вспоминает о прошлых своих успехах, которых никогда не было. И у меня просто не поворачивается язык опровергнуть ее слова…

Вскоре приходит муж Жанны. Он — врач, хирург, работает в институте имени Склифосовского. У него редкое имя — Иринарх, Жанна зовет его Ирмик.

Ирмик обладает чудесным характером: никогда не брюзжит, не нудит, не ноет, а ведь ему здорово достается. На дорогу в институт и обратно он тратит не меньше двух с половиной часов в день, в институте, случается, ему приходится оперировать с утра до вечера, но я еще ни разу не слышала, чтобы он пожаловался на усталость. Ирмик обожает Жанну. Беспрекословно слушается ее во всем. И еще у него есть одно, очень ценное качество — на диво хозяйственный. По существу все дела в доме ведет он, а не Жанна.

— Вот, Жанночка, — говорит Ирмик, выгружая из портфеля продукты. — Я купил парное мясо, в маленьком магазине, возле института, там всегда есть парное мясо, смотри, чистая вырезка, не правда ли?

— Да, конечно, — небрежно замечает Жанна.

— И яйца по девяносто копеек. И мандарины, ты и Наташа любите мандарины…

— Только не такие, — вскользь недовольно бросает Жанна.

— Почему не такие? — спрашивает Ирмик.

— Потому что мы любим настоящие мандарины, а не горох.

Ирмик с виноватым видом оглядывает злополучные мандарины.

Потом обращается ко мне:

— Подожди немного, я приготовлю пиццу, тогда будем чай пить.

— Жанна уже говорила, что ты грозишься приготовить что-то очень вкусное. Кстати, что такое пицца?

Ирмик насмешливо спрашивает Жанну:

— Ты слышишь, Жанночка, она не знает, что такое пицца.

— Давай покажи ей, — отвечает Жанна.

Ирмик долго, тщательно моет руки горячей водой, потом надевает фартук с большими карманами, — этот фартук Жанна подарила ему еще в прошлом году, — приходя домой, Ирмик привычно надевает его. Потом вынимает из холодильника слоеное тесто, очевидно купленное им загодя, раскатывает его на противне. Выливает на тесто томатную пасту, нарезанный ломтиками сыр, несколько килек и еще вываливает полбанки сайры.

Сверху закрывает другим слоем теста. И зажигает газ в духовке.

— Сейчас, — говорит. — Сейчас ты попробуешь настоящую итальянскую пиццу.

— Ему идет этот фартук, ты не находишь? — спрашивает Жанна. — Голубой цвет, прямо под глаза…

Я откровенно любуюсь Ирмиком. У него все получается ловко, непринужденно, как-то удивительно легко, словно играючи.

Он любит приносить радость и чувствует себя счастливым, когда может кого-то чем-то порадовать. Его душевная щедрость не притворна, не для показа, а поистине органична.

Наверное, потому говорят, что больные в институте Склифосовского любят его и верят каждому слову.

Внешне он — полная противоположность Жанне: невысокий, худой, лицо костистое, с резкими складками на щеках и на лбу, только глаза хорошие, светло-голубые, ясные, постоянно улыбающиеся. Он намного старше Жанны — на целых девятнадцать лет.

— Пицца — последнее увлечение Ирмика, — говорит Жанна.

— Скоро будет готово, — сообщает Ирмик. — Это меня одна пациентка научила, представь себе, все чрезвычайно просто, можешь сама дома приготовить.

— Охота была, лучше у вас буду пробовать.

— Как тебе угодно.

Пицца готова. Ирмик опрокидывает противень с пиццей на блюдо, нарезает пиццу ножом на правильные четырехугольники.

— Приступим, девочки?

Все это выглядит очень аппетитно. Я откусываю большой кусище и замираю от ужаса. Что за гадость!

Знать бы заранее, я бы и крошки в рот не взяла. Но что тут скажешь, когда Ирмик с радостным ожиданием глядит на меня?

— Что, вкусно?

Я заставляю себя проглотить кусок.

— Да, конечно…

Жанна куда откровенней меня. Сморщив нос, пренебрежительно изрекает:

— Жуть!

— Нет, ты серьезно? — пугается Ирмик.

— Вполне. Можешь сам убедиться.

Он ест свою пиццу. Старательно, истово пережевывает и глотает эту гадость.

— Ты не права, Жанночка, очень пикантно…

— Ну и наслаждайся сам, хоть все съешь, — советует Жанна.

— Все не съем, надо Наташе оставить.