Каждый раз Елена Ивановна говорила:

— Наконец-то! Пронесло!

И я понимала, она боялась за меня, ну, и, само собой, за себя, потому что, если бы меня нашли, ей бы тоже не поздоровилось…

— У меня и муж и сын на фронте, — призналась Елена Ивановна. — Оба на разных фронтах, сын на Кавказе, а сам — на Курской дуге. Уже раз был ранен, опять пошел воевать…

Разволновалась, быстро закурила свой «гвоздик», сказала:

— И все равно, если тебя найдут, ничего не поможет, и тебе и мне попадет на орехи…

Уже перед самой Москвой на контрольном пункте, как назло, попался особенно въедливый лейтенант.

Мало того что настойчиво светил фонарем прямехонько в лицо Елене Ивановне, пронзая ее острыми, молодцевато прищуренными глазами, мало того что несколько раз перечитал ее документы, шевеля губами, словно незадачливый ученик в школе, он еще пожелал взобраться в кузов.

Я лежала ни жива, ни мертва в своем углу, заваленная мешками с картошкой.

Спотыкаясь, он шагал по картошке.

— Вы, пожалуйста, поаккуратнее, — вежливо сказал дедуля. — А то своими сапогами всю картошку нам перемнете…

Лейтенант, не слушая его, шагнул дальше и упал.

Это меня и спасло. Хотя я и дала себе слово — лежать тихохонько, даже если он и наступит на меня, прямо вот так вот встанет и пойдет по мне своими сапогами, все-таки было боязно, а вдруг не выдержу, вскрикну? Или он сам внезапно увидит меня?

К счастью, лейтенант раздумал шагать дальше, соскочил на землю. До меня донесся его голос:

— Скоро поедете…

Я прижалась лицом к доске, отыскала в ней крохотную дырочку. Прямо передо мной было лицо лейтенанта, словно из дерева вырезанное, с тяжелой челюстью, небрежно выбритым подбородком. На миг узкие, прищуренные его глаза встретились с моими глазами, я мгновенно отпрянула, мне показалось, что он увидел меня.

Машина тронулась. Я засмеялась от счастья.

Все. Теперь уже не будет никаких контрольных пунктов.

Впереди Москва.

Мы остановились в негустой роще. Елена Ивановна постучала мне в кузов. Я соскочила на землю.

Было уже темно, очень тихо.

Неясно белели в темноте высокие прямые березы. Елена Ивановна стояла возле машины, жадно курила. Дедуля, мечтательно закинув голову, глядел в ночное небо.

Я подошла к Елене Ивановне, стала рядом с нею.

— Жива? — спросила она.

— А как же. А что?

Она старательно втоптала окурок в землю.

— А то, что не знаю, как ты, а я натерпелась страху.

— Ну и лейтенант попался, — сказал дедуля. — До того вредный, такому бы начпродом быть или в столовой вкалывать, цены бы тогда не было…

— Его работа такая, — сказала Елена Ивановна.

Вздохнула, глядя на зубчатые ветви ели, растущей напротив нас.

— Как-то там мои сейчас? Что с ними?..

Снова вынула новый «гвоздик», глубоко, с удовольствием затянулась.

— Мы сейчас где? — спросила я.

— К Удельной подъезжаем. Ты где живешь? — спросила она.

— На Шаболовке.

— Немного не по дороге, ну да ладно, довезем тебя до самого дома.

— Зачем? — воскликнула я. — Прекрасно доберусь сама.

Елена Ивановна усмехнулась.

— Слышь, дедуля, какая она у нас прыткая, хочет сама до дома добраться.

— В Москве нельзя ходить без ночного пропуска, — поучительно произнес дедуля. — Разве не слышала?

Я не ответила ему.

Родной, любимый мой город был рядом, рукой подать. Еще немного, самую малость, и я буду у себя дома, открою свою дверь и непременно, наверняка выну из ящика папины письма.

А может быть, папа дома? Вдруг по какой-нибудь причине его демобилизовали? Или у него командировка на несколько дней? Или маленький отпуск? И так бывает.

Елена Ивановна молча смотрела на меня, словно понимала мои мысли.

— Никогда вас не забуду, — сказала я.

Она усмехнулась.

— Забудешь.

— Нет, не забуду.

Она настойчиво повторила:

— Забудешь. В жизни столько разных людей встречается, всех не упомнишь.

Круто оборвала себя, решительно взобралась в кабину.

— Поехали, мне еще домой в Карачарово ехать и дедулю в Лосинку везти.

Машина снова тронулась. С каждой минутой Москва становилась ближе; казалось невозможным, невероятным, удивительным, что еще через какой-нибудь час, не больше, я буду у себя, на Шаболовке.

…Елену Ивановну я не забыла. Но больше нам не привелось с нею виделся. Ни с нею, ни с дедулей.

По моей ли вине или, как принято говорить, жизнь развела в разные стороны? Не знаю. А вот не встретились мы с нею больше, и все. Так как-то получилось…

Вика перешла в седьмой класс и только тогда простилась с детством, как полагала, окончательно, раз и навсегда.

Прежде всего безжалостно расправилась со своими куклами, отправив одну за другой в мусоропровод. Даже самую любимую, безглазую, с облупившимся носом, Вика в детстве любила класть ее рядом, на подушку, — и ту не пощадила.

Однажды я спросила Вику:

— Как зовут эту куклу?

Она ответила:

— Никак. Просто кукла.

Почему так — не знаю. Все остальные куклы имели стабильные имена — Лукерья, Лиля, Розочка. А одна даже имя-отчество, Марья Васильевна. Это была светловолосая, голубоглазая великанша, которую Руслан привез Вике из Берлина.

Вике в ту пору минуло семь лет. Она вежливо поблагодарила Руслана и ни разу, ни единого раза даже не вынула куклу из коробки. С самого начала светловолосая дива чем-то не показалась ей. А вот безглазую уродку с облупившимся носом она обожала. Я уверена, распростившись со своей безымянной любимицей, Вика, должно быть, всплакнула. Но, как говорится, охота пуще неволи.

Потом она выбросила все свои фантики, камешки, которые нашла на пляже в Коктебеле, игрушечную посуду, плиту со сковородками, кастрюлями и мисками, кукольный гардероб, обновляемый с каждым годом.

Прошлой весной мы ей купили письменный стол, настоящий, однотумбовый, с тремя ящиками. Поначалу Вика ликовала, у нее стол как у взрослых, и немедленно навалила на него свои камешки, коробки с фантиками, а в ящиках поселила кукол.

Теперь стол стал аскетически голым. Настольная лампа, несколько книжек, тетрадки. Всё так, как оно полагается быть на письменном столе делового человека. Ничего лишнего.

— Неужели можно вот так вот запросто, в один день разом повзрослеть? — спросил меня Руслан.

— Наверно, можно, — ответила я.

— Нет, — сказал он. — Это медленный процесс, который накапливается постепенно, не сразу.

Я подумала, не все ли равно, постепенно или сразу взрослеть?

Должно быть, все матери одинаковы, всем хочется, чтобы дети подольше оставались детьми. И я не хочу скрывать от себя, мне жаль, что Вика становится взрослой, подчас манерной, что она смотрит как-то уже по-новому, полузакрыв глаза, из-под ресниц, и прическа у нее другая, не привычные простодушные косички, а хорошо расчесанный пук волос, схваченный на затылке нарядной заколкой.

Она уже не может заставить себя спокойно пройти мимо зеркала, то и дело внимательно, придирчиво разглядывает в зеркале свое лицо, щурит глаза, поднимает брови, хмурится, надувает губы…

— Ты у нас настоящая артистка, — говорит Руслан.

— Чем? — удивляется Вика.

— Артистки тоже целые часы проводят за зеркалом, изучают свою внешность.

— Во-первых, я не провожу часы за зеркалом, — парирует Вика. — Во-вторых, я уже хорошо изучила себя, дальше некуда.

Еще недавно решительно равнодушная к одежде, Вика стала усиленно интересоваться тряпками, то и дело просит купить или фирменные джинсы, настоящие, стоячие траузеры, или водолазку, или свитер с глухим воротом.

Зато когда она забывает о себе, не глядится в зеркало, не старается казаться старше, она опять та самая Вика, которую я знаю и помню с первого ее дня. Непосредственная, импульсивная, искренняя.

Руслан считает, что у нее особенно сильно развито чувство дружбы. Правда, своей дружбой она одаривает обычно не самых лучших, поэтому постоянно разочаровывается, любимые подруги спустя какое-то время оказываются невысокой пробы, то и дело она обманывается в них, сходится с новыми, и снова разочаровывается, и снова ищет, на кого бы обрушить всю силу своей дружбы и верности.