На день рождения Жанна подарила мне глиняного льва.

Он был необыкновенно оранжевого цвета с круглыми, неожиданно зелеными глазами, похожими на крыжовник, и пышной розовой гривой.

— Это — особенный лев, — сказала Жанна. — Мой папа привез его из Таллина, ты знаешь, и даже там, в Таллине, такого льва очень трудно достать…

Я с удивлением погладила льва по розовой гриве.

— Хорош! Не правда ли? — горделиво спросила Жанна.

Она никогда не упускала случая похвалить свой подарок или напомнить о сделанном ею одолжении. Если в школе давала мне во время контрольной по математике списать задачу и я получала четыре, она по многу раз повторяла:

— А ведь это все я! Если бы не я, ты бы ни за что не получила четверку. Скажи, не получила бы, если бы не я?

И я, ничего не поделаешь, послушно отвечала:

— Конечно, это все из-за тебя…

Но сколько бы ни было у Жанны недостатков, я как бы не замечала их и дружила с нею, начиная с раннего детства. Много позднее, уже став значительно старше, я поняла, что не составляю исключения; как правило, у старых друзей стараются не видеть их отрицательных качеств. Потому что подлинная дружба, следуя своим, особым законам, умеет прощать и забывать дурное.

В ту пору мне исполнилось четырнадцать лет. И я за один год вытянулась в тощую каланчу с длинными ногами и руками.

Еще недавно я равнодушно проходила мимо любого зеркала, но, начиная с зимы, вдруг стала подолгу разглядывать себя, однако, сколько ни разглядывала, не становилась красивей: глаза оставались неопределенного цвета, рот чересчур большой, брови едва намечены, только зубы хорошие, крупные, белые, один в один.

Волосы были у меня густые, рыжеватые, но не желали лежать так, как мне бы хотелось, торчали в разные стороны, — когда я заплетала косы, они казались сплетенными из железа.

Зато у Жанны с волосами был полный порядок. Из своих гладких, шелковистых волос Жанна часто мастерила себе различные прически: то распустит кудри по плечам, то заплетет косу и обовьет ею голову, то соберет волосы на макушке и прикрепит черным репсовым бантом.

Но все остальное у Жанны было далеко не самым красивым.

Она была толстой, неуклюжей. Выпуклые карие глаза с короткими ресницами, широкие ноздри слегка приплюснутого носа и румянец — чересчур яркий, будто лихорадочный.

Однако Жанна была довольна своей наружностью, искренне считая себя неотразимой.

Она постоянно рассказывала о своих поклонниках, и мне что ни день приходилось выслушивать о том, как один незнакомец — каждый раз это был кто-то исключительно интересный и шикарно одетый, — спрыгнув с трамвая, погнался за ней и целый день дежурил возле подъезда, дожидаясь, пока она выйдет…

По словам Жанны, в нее влюблялись с первого взгляда все, кого ни возьми — соседи по дому, случайные прохожие, учителя, старшеклассники и даже начальник ее отца, рыхлый пожилой мужчина, страдающий астмой.

Я отличалась доверчивостью, не самым выгодным в житейском смысле свойством. И решительно не умела придумывать, сочинять, потому-то, поскольку мы часто судим о других по себе, я верила каждому слову Жанны. Я глядела на нее не отрываясь, и, такова, должно быть, сила внушения, тоже начинала находить привлекательными и ее чересчур красные толстые щеки, и выпуклые глаза в коротких, редких ресницах.

В конце концов раз в нее все, как есть, влюбляются, стало быть, ей присуще то, чего нет в остальных людях, и выходит, по-своему, она прекрасна.

Странное дело, наслушавшись баек Жанны, я вдруг начинала ощущать себя не то чтобы красивой, но привлекательной.

Когда шла с Жанной по улице, я тоже ловила взгляды прохожих и подсчитывала, на кого глядят больше и чаше, на Жанну или на меня.

По правде говоря, обе мы не пользовались особым вниманием.

Но мне до того хотелось привлечь хотя бы один чей-то взгляд, что я жадно всматривалась во всех встречных, и Жанна тоже таращила глаза, временами подталкивая меня в бок:

— Ты заметила, как этот тип в меня впился?

— Какой тип?

— Ну тот, он уже прошел, такой интересный, в пыжиковой шапке?

Я была честнее Жанны, вернее сказать, простодушней:

— По-моему, он ни на тебя, ни на меня даже глазом не повел.

Жанна саркастически усмехалась.

— На тебя, может, и нет, а в меня впился до ужаса…

Я не пыталась спорить. Ей была присуща безоговорочная категоричность, подавляющая меня с первого же слова.

Жили мы с нею в одном доме, в Палашевском переулке, я на третьем, она на шестом этаже.

Квартиры, что у нее, что у меня, были большие, коммунальные, плотно забитые жильцами.

Но Жанна, привыкнув хвалить все свое, считала, что их квартира лучше, просторней и значительно опрятней, чем наша.

В соседней со мною комнате жила одна девушка, все считали ее красивой, и старые, и молодые.

Звали ее Тамара, и фамилия у нее была звонкая, красивая, под стать ей — Победоносцева.

Яркоглазая, чернобровая, с жадными ноздрями, вся бело-розовая, пышноволосая, она ослепляла свежестью, блеском глаз, постоянно меняющих цвет, то синих, то голубых, то вдруг темно-зеленых…

И одна только Жанна пыталась выискать у блистательной Тамары какие-то, никому, кроме Жанны, не видимые недостатки.

— Она все-таки вульгарна, ты не считаешь? — спрашивала Жанна, и я находила в себе смелость ответить:

— Нет, не считаю.

Жанна вздыхала, дескать, что со мною, тупоголовой и непонятливой, толковать, потом, однако, начинала снова:

— Она чересчур мажется, от пудры кожа у нее увянет, а от туши ресницы вылезут…

— Это будет еще не скоро, — возражала я.

— Нет, скоро, очень даже скоро!

— И вовсе она, если хочешь, не мажется, — продолжала я. — Это у нее от природы такой цвет лица и такие ресницы…

— Нет, мажется, — не уступала Жанна. — И очень скоро она станет страшной-престрашной, вот увидишь…

Утешив себя таким образом, Жанна провожала глазами Тамару, настойчиво ища в ней первые признаки увядания.

Тамара жила с матерью, нервной, сумрачного вида пожилой дамой, в прошлом, должно быть, тоже красивой.

Обе замкнутые, немногословные. Никто у них не бывал, и они никуда не ходили. У Тамары не было ни подруг, ни знакомых, хотя за ней, наверное, многие пытались ухаживать, уверена, прохожие оборачивались ей вслед.

Тамара была, как теперь называется, неконтактной, гордо несла бремя своей красоты и одиночества.

Почему? Не знаю. Может быть, не считала кого-либо достойным себя, а может быть, просто не хотела знакомиться.

Жанна уверяла, что это все так, для вида, на самом деле у Тамары есть кто-то, глубоко законспирированный, и она тщательно прячет его от всех. Жанна, я знала, могла придумать невесть что, а после и сама поверить тому, что придумала.

Тамара работала на телефонной станции, на улице Мархлевского.

Случалось, ей приходилось дежурить ночью.

Идя в школу, мы с Жанной иной раз встречали Тамару, возвращавшуюся домой после смены.

Тамара бегло кивала, проходя мимо, а Жанна, захлебываясь, шептала:

— Погляди, она же вся желтая…

Но во мне было развито чувство справедливости. И я не могла идти против очевидной правды.

— Нисколько она не желтая, а напротив, очень красивая…

— Нет, желтая, — утверждала Жанна, сверкая выпуклыми глазами. — Как свеча оплывшая, просто глядеть страшно!

— Это возрастное, — слабо протестовала я.

Тамара была старше нас на шесть лет.

— И возрастное тоже, — охотно соглашалась Жанна. — Третий десяток, уже не молоденькая, не так-то легко в эти годы не спать всю ночь…

Однажды, когда Жанна сидела у меня и мы готовили уроки, в дверь позвонили один раз — нам.

Мы с Жанной вышли вместе открыть дверь. На пороге стоял молодой человек в коричневой кожаной куртке, светловолосый, с волевым подбородком.