Внезапно раздался телефонный звонок.

Марина глянула на часы. Половина двенадцатого. Кто это так поздно?

— Слушаю, — сказала она и вдруг услышала знакомый, никогда не вянущий в памяти голос:

— Марина Тимофеевна, здравствуйте, это я, помните меня?

Марина хотела было бросить трубку, но вместо того спросила:

— Кто это говорит?

Мелькнула опасливая мысль: «Вдруг с Алексеем что-то?»

— Это я, Степаша. Здравствуйте, Марина Тимофеевна.

— Здравствуйте, — ответила Марина.

— Только не кладите трубку, умоляю вас, — предупредила ее Степаша, — у меня к вам очень серьезный разговор.

— Что с Алексеем Петровичем? — спросила Марина.

— С ним все хорошо, — сказала Степаша, — он здоров, наверное, в будущем году станет член-корром, вы, может быть, слышали?

— Ничего я не слышала, — сухо сказала Марина, — что вам угодно?

— Ну не надо, — попросила Степаша, голос ее звучал умоляюще, но Марине послышалась в нем улыбка, — я же помню, вы меня любили когда-то, правда ведь, Марина Тимофеевна?

— Вы мне скажите сейчас, что вам угодно, или…

— Или вы положите трубку? — продолжила Степаша, тут же заговорила быстро, как бы боясь, что ее перебьют: — Знаете, это очень серьезная для меня проблема. Для меня и для Алексея, — подчеркнула она. — У нас дочка, она младше сына на два года, ей скоро три, и у нее неправильный прикус. Нужно исправить, пока не поздно.

Степаша замолчала, может быть, ждала, что скажет Марина, но Марина тоже не говорила ни слова.

— Вот я и решила обратиться к вам, Марина Тимофеевна.

— Почему именно ко мне? — спросила Марина. — Разве мало врачей-ортодонтов кроме меня?

— Вы — самая лучшая, — с хорошо знакомой Марине страстностью ответила Степаша, и Марине почудилась та, прежняя девочка, непосредственная, необыкновенно правдивая, пленившая ее некогда своей искренностью, легким, веселым нравом, добротой, может быть, даже скорее всего, кажущейся, ненастоящей…

— У кого только я не была с нею, — продолжала Степаша, — сколько врачей смотрело ее, и все без толку. И вот я решила — вы, и только вы, Марина Тимофеевна, не откажите мне, примите нас, ладно?

— Хорошо, — сказала Марина, — сейчас посмотрю, когда я работаю на этой неделе.

— Не надо, не смотрите, — возразила Степаша, — я уже звонила к вам, в институт, и все узнала. Завтра вы с утра, а во вторник после обеда. Меня устраивает вторник, можно?

— Можно, — ответила Марина. Разговор этот был ей тягостен, и она выжидала удобный момент, чтобы положить трубку.

Но Степаша еще раз удивила ее напоследок:

— Значит, мы придем с Маринкой во вторник…

— С кем? — переспросила Марина. Степаша ответила:

— С Маринкой. Мы оба с Алексеем решили назвать дочку в честь вас Мариной… — И добавила задушевно: — Мы часто вспоминаем вас с Алексеем, очень, очень часто…

Нянечка Кира Васильевна, все в больнице называли ее няня Кира, лежала в десятой палате. Это была сравнительно тихая палата, подальше от сестринского поста с беспрерывно звонившим телефоном, от телевизора, который начинал работать в холле уже с пяти часов, и койка была выбрана для няни Киры самая для нее удобная, возле окна.

За окном густо разрослись тополя, в ветвях неумолкаемый птичий щебет с раннего утра до вечера. Когда-то, тому уже много лет, няня Кира вместе с другими сестрами и санитарками сажала вокруг корпуса тополя и клены.

С той поры они уже разрослись вовсю.

На тумбочке, рядом с кроватью, стояла банка компота, сваренного для няни Киры старшей сестрой Клавдией Петровной, лежали апельсины и яблоки. А в холодильнике Клавдия Петровна поставила домашний творог из молока и кефира, брусок сливочного масла и двести граммов нежно-розовой, без единой жиринки ветчины. Сестра Алевтина Князева специально ездила за ветчиной на Арбат, в диетический, там обычно бывала такая вот ветчина, свежая, розовая и без жира.

Но душа няни Киры не принимала еды. Она так и сказала Алевтине, то и дело забегавшей к ней в палату:

— Алечка, дочка, не принимает моя душа ничего съестного…

Заходила к ней старшая сестра Клавдия Петровна, пыталась соблазнить няню Киру:

— Хочешь, я тебе пирожок испеку с капустой? Или отбивную в сухариках зажарю? А то давай картофельный рулет с мясом завтра принесу, знаешь, такой, какой тебе всегда нравился, с поджаристой корочкой?

Няня Кира на все соблазны отвечала одинаково:

— Неохота, не хочу, не надо…

Руки ее, большие, широкие, с натруженными ладонями, раньше никогда не знали покоя, всегда были в работе — подметали, мыли, стирали, убирали посуду, подавали лекарства, приподнимали больных на кровати, вязали, шили, снова мыли, снова приносили и уносили еду, лекарства, воду…

А сейчас они были необычно спокойны, сложенные вместе поверх одеяла.

Лечащий врач Зоя Ярославна вошла в палату, и, как всегда, больные повернулись к ней, но она первым делом подошла к няне Кире. Няня Кира открыла глаза, глянула на Зою Ярославну, та тоже молча, пристально смотрела на нее.

Зоя Ярославна не выносила нарочито веселого, лихого тона иных врачей; подобного типа врач, входя в палату, уже заранее широко и радостно улыбался.

— Как дела? — спрашивал таким ликующим тоном, словно и не мыслил другого ответа, как: «Все отлично! Все очень хорошо!»

— Что, Зоечка, — спросила няня Кира, — не успела прийти, и сразу ко мне?

Няня Кира ко всем, даже к директору института обращалась на «ты».

— Разумеется, — согласилась Зоя Ярославна. Вынула из кармана часы, любила носить их в кармане, а не на руке, раскрыла аппарат Рива-Роччи, нацепила на уши фонендоскоп…

— Итак, начнем, что ли…

И немедленно устыдилась своего веселого тона.

У няни Киры оказались неожиданно голубые глаза, обычно она носила очки, теперь же без очков, лицо казалось меньше и словно бы моложе, а глаза голубые, совершенно ясного, чистого, невыгоревшего цвета. Зоя Ярославна с болью увидела, как истончилась, стала прозрачной кожа на висках, на лбу, возле рта, и руки — вечные работяги пожелтели, словно бы ссохлись.

Няня Кира ни о чем не спрашивала, не допытывалась, как другие больные, что это с нею, надолго ли, сколько придется пролежать, сумеют ли врачи вылечить ее.

Пожалуй, она вовсе и не тревожилась за себя, может быть, потому, что знала, инфаркт — дело серьезное, с ним шутить не приходится.

Скольких «инфарктников» приходилось ей обихаживать в прошлые годы! Приносить им лекарства, кормить с ложечки, подставлять утки и судно, поддерживать, помогать делать первые шаги отвыкшими от ходьбы ногами и, главное, без устали уговаривать: все пройдет, минует, словно злой сон, и опять возвратится здоровье, опять будет все хорошо…

Все отделение, все врачи и сестры стремились помочь ей хотя бы чем-нибудь. Каждый час, а то и каждые полчаса кто-нибудь входил в палату, не нужно ли няне Кире чего-либо, может быть, подставить судно? Дать попить? Покормить? Подать лекарство?

Алевтина Князева после дежурства даже отказалась идти домой.

— Хочу подежурить около няни Киры…

Однако няня Кира решительно прогнала ее домой.

— Да ты что, в своем уме? — спросила. — Сколько народу я выходила, да чтобы на саму себя не хватило?

И сколько Алевтина не просила ее, так и не уступила ей.

— Иди, иди, отдыхай, ночь не спала, тебе поспать надо, молодым долгий сон требуется…

Закрыла глаза, притворяясь, что заснула. Алевтина постояла немного, потом тихо прикрыла за собой дверь палаты.

А няне Кире все вспоминался тот ранний, утренний час, когда она собиралась на работу и внезапно ощутила пронзительную острую боль. Словно кто-то неведомый, невидимый взял и ударил прямехонько по сердцу чем-то колючим и жестким.

Она вздрогнула от боли, но не упала, выстояла, прислушиваясь к тому, что происходит внутри нее, боли от удара уже не было, сердце билось по-прежнему ровно, и она решила: