Так было однажды, Сережа учился тогда в третьем классе, он вернулся из школы избитый, с огромным синяком под глазом, все руки в ссадинах.

— Что случилось? — спросила мать.

— Ничего, — ответил Сережа, потом все-таки рассказал: два пятиклассника хватали девочек во дворе за косы и мазали косы чернилами.

— Девчонки ревут, а все кругом смеются, — сказал Сережа.

— И ты не выдержал? — спросила мать.

— Да, — ответил Сережа. — И я не выдержал…

Таким он оставался и впоследствии, став взрослым.

Как-то, в ту пору Сергей уже работал на заводе, он явился с работы, сказал отцу:

— Я себе нынче выговор заработал…

— За что? — удивился отец.

— За Ларионыча.

Ларионыч был мастер, давний знакомый отца.

— За Ларионыча? — переспросил отец. — А что случилось?

— Я ему сказал, не хочу от него слышать никаких замечаний.

— Почему так? — спросил отец.

— Пусть сперва протрезвеет, а то от него за километр водкой разит, я не хочу, чтобы он мне выговаривал и перегаром на меня дышал…

Отец поначалу рассердился:

— До всего тебе дело! Старому человеку уж и выпить нельзя?

— Пусть дома пьет сколько хочет, — сказал Сережа. — А на работе не должен пить ни капли!

И добавил:

— Мы с моим сменщиком написали на него заявление в партком, там, надеюсь, разберутся, что к чему…

— Я бы не стал писать, — сказал отец.

— А я стал, — возразил сын. — И если надо будет, еще напишу…

Как он и ожидал, партком разобрался, что к чему. Выговор с Сережи был снят. А вскоре Ларионыча понизили в должности за систематическое пьянство. А потом и вовсе — предложили уйти.

Отец спросил как-то Сережу:

— Скажи по совести, тебе его жаль?

— Кого? Ларионыча? Жаль, — подумав, ответил Сережа. — Но работать на нашем заводе он не должен. Раз не может не пить, пусть уходит с завода…

Одно время, до отъезда в летную школу, Сережа был комсоргом цеха. Возвращался домой поздно, вечно приходилось разбирать чьи-нибудь дела; кого-то обидели, кому-то не дали путевки в дом отдыха, отказали поместить в общежитие, несправедливо лишили премии.

Не только молодые рабочие, но зачастую и многие старшего возраста охотнее шли к Сереже, чем в завком или даже к директору.

— Сергей Козырев в обиду не даст, — говорили о нем. — Сумеет отстоять каждого…

Таким, должно быть, он был и в летной школе.

Козырев прислушался, в наступившей внезапно тишине отчетливо раздавался голос командира полка Серафимова:

— Мы все его любили. И верили ему, знали, что наш Сережа не подведет, на него можно положиться…

Козырев мысленно представил себе брата — ясноглазый, быстро вспыхивающий молодой румянец на щеках, волосы расчесаны на косой пробор, мягкие белокурые пряди лежали послушно, лишь одна прядь то и дело обычно падала ему на лоб.

Девушки поглядывали на него, но ему не нравилась по-серьезному ни одна.

— Ты бы женился, Сергей, — говорил отец. — Самое бы время жениться…

Он отшучивался:

— Успею. Мое время еще не пришло.

И вот не успел.

В этот миг Козырев ощутил себя много старше Сергея, старше, опытнее, мудрее, чем он. Выходит, что не Сергей, а он, младший его брат, стал теперь старше Сергея…

И еще он подумал о том, что его, Василия, сын уже на целых полгода старше Сергея. И будет становиться старше с каждым годом. Потому что брату суждено вечно оставаться молодым…

— Смотри, только не разревись! — тихо шепнул Колюн Вере.

— Сам не разревись, — так же тихо отозвалась Вера.

Она стояла, вытянув руки, чуть приподняв голову, возле гроба, обтянутого кумачом. Она знала, что в гробу только прах героя. Но несмотря ни на что, она верила, что в гробу лежит, плотно закрыв глаза, тот молодой, отважный летчик, которого любили и ждали в полку и который храбро сражался с фашистами…

И она уже не хотела прославиться и не думала о том, чтобы о ней написали в газетах или в журналах, чтобы в село Точечки наехали журналисты, фотокорреспонденты, в этот миг она ощущала только одно: жалость к тому, никогда не виданному и внезапно ставшему близким молодому летчику, который, в сущности, был ненамного старше ее самой…

И когда она глядела на его брата, уже пожилого, с седыми висками, с усталым взглядом, на стоявшего рядом с ним командира полка, который тяжело опирался на палку, ей подумалось вдруг, что когда-нибудь и она, Вера, и ее друзья состарятся, станут такими же седыми, усталыми, морщинистыми, а летчику, погибшему в лесу возле села Точечки, суждено навеки вечные оставаться молодым…

Вера, разумеется, не знала и не могла знать, что Василий Козырев, брат погибшего летчика, в этот момент думал о том же самом.

Не отводя глаз от красного гроба, он хмурился, плотно сжимая губы, потому что боялся, что не выдержит и заплачет.

А командир полка Серафимов, опираясь на палку, поглядывал на загорелые, свежие лица ребят, стоявших в почетном карауле, и ему казалось, что он снова молод, силен, крепок, что все еще впереди — и радости, и заботы…

Немного поодаль стояли солдаты из воинской части, приехавшие почтить погибшего героя.

Послышалась команда, и мгновенно раздался залп боевых винтовок, взлетели вверх потревоженные птицы, задрожали ветви деревьев, с них посыпались листья…

То был первый Новый год с начала войны: шел сорок второй, зима удалась вьюжной, холодной, целыми днями, не затихая, дул ледяной пронзительный ветер.

Для медсестры городской московской больницы Майи Китаевой новогодний праздник совпал с другим примечательным и важным событием: три года тому назад, тридцать первого декабря, она расписалась с врачом-ординатором Федей Камарцевым.

Оба они работали в одной больнице, только в различных отделениях: Федя в хирургическом, Майя в урологическом. И как-то так получалось, что никогда не обращали друг на друга особого внимания.

Но однажды Федя явился в больничный клуб на вечер самодеятельности, посвященный двадцать первой годовщине Октября.

Участники драмкружка представляли отрывок из спектакля «Укрощение строптивой».

Роль Катарины исполняла Майя Китаева. Руководитель кружка, бывший солист хора имени Пятницкого, со смешной фамилией — Кусачкин, говорил о Майе:

— У этой девочки — необыкновенный дар трансформации, порой может отпугнуть с первого взгляда, порой, напротив того, пленить…

Вот так вот и случилось, что Майя внезапно, разом покорила молодого врача из 4-й хирургии Федю Камарцева.

Майя была высокая, с большим белокожим лицом, угловатая, словно подросток, еще не успевший обернуться девушкой, хотя ей минул уже двадцать один год. Когда она шла, легкие темно-русые волосы взлетали над ее лбом. Брови — шелковые, недлинные, глаза узкие, не то синие, не то темно-серые, в коротких ресницах.

На сцене Майя, что называется, смотрелась. Зубы ее блестели, глаза искрились, юные худые плечи были густо присыпаны розовой пудрой, она то и дело размахивала длинными своими руками, не зная, куда их деть, а один раз, неловко повернувшись, чуть не растянулась на глазах у всего зала.

В то же время она вся лучилась искренней, непритворной юностью, не нуждавшейся ни в каких прикрасах, и была так женственно-задорна, что не могла не понравиться даже самому строгому критику.

«Вот она какая», — удивленно подумал Федя, сняв очки, задумчиво повертел их между пальцами, потом снова надел. Он дождался, пока Майя стерла грим, переоделась и в перерыве пришла в зал.

Тогда он подошел к ней.

— Ну, вы сильны, — сказал. — Просто удивили меня!

— Разве? — спросила Майя и, сощурив глаза так, что они превратились в две сияющие щелочки, улыбнулась краешком рта. — Нет, в самом деле?

Именно так, по мнению Майи, щурила глаза, слегка улыбаясь краешком рта, любимая Майина киноактриса Римма Ростовская.

— В самом деле, — честно признался Федя, не привыкший хитрить и лукавить. — Честное слово! Тысячу честных слов!