— А с чего же?

— На душе горько, вот и решила — дай-ка на тетке вымещу, авось полегчает…

— Нет, это гены, — с горечью заметил Визарин. — Сказались гены, те, не наши…

Алиса пожала плечами:

— Что же поделать? Я ее и с генами люблю, и ты тоже…

И от этих просто сказанных слов внезапно на душе Визарина стало легче.

Разумеется, они помирились, племянница и тетка, Инна просила прощения, и Алиса отвечала:

— Да, конечно же, да я уже все забыла…

— Но я не забыла, — говорила Инна, и Визарин знал, то, что Инна в раздражении сказала тетке, будет еще долго терзать ее.

Сколько времени прошло с того дня? Неполных полтора года…

И вот Инна смотрит на отца счастливыми глазами.

— Мне так хорошо, папочка, так хорошо…

Ему захотелось обнять ее, прижать к себе, шептать на ухо какие-то смешные слова, которые Инна любила и сама часто выдумывала.

Бывало, в детстве подбежит к нему, потрется щекой о щеку и начнет шептать на ухо свои немыслимые прозвища, каждый раз после спрашивая:

— Это ты, а кто же я?

У него не хватало фантазии сочинять новые слова, как это умела делать Инна, придумать самые, казалось бы, диковинные словосочетания.

Она смеялась, обнимала его, дыхание ее было незамутненным, пахло парным молоком, свежестью, чистотой…

— …Только бы ты была счастлива, — повторил Визарин.

Он хотел сказать еще что-то, но боялся, как бы вдруг не прослезиться, а хотел он сказать вот что: хотя бы ты была счастливей, чем мы с мамой, ведь ты же знаешь, у нас с мамой не все гладко, нет психологической совместимости, нет душевного покоя и радости, а кто виноват, она или я, не тебе, да и не нам с мамой решать. Должно быть, каждый прав и не прав по-своему…

Так хотел сказать, но не сказал Визарин, а Инна между тем все чаще глядела туда, где стоял и непоколебимо ожидал ее очкарик Слава.

И Визарин подумал, что сейчас ни о чем с нею говорить нельзя, она просто ничего и никого слушать не будет. Для нее сейчас самый главный человек в жизни — Слава. И нет никого главнее и важнее для нее, чем он.

И нельзя за это на нее обижаться. Разве он, Визарин, в свое время не пожертвовал мамой ради Лили? Разве когда-то Лиля не была для него самым важным, самым дорогим в жизни?

И мама в свой черед не обижалась на него. Она знала, придет час, и то, что сын недодал ей, он с лихвой отдаст своему ребенку. И она, его дочь, тоже когда-то отдаст своему ребенку всю свою любовь и с радостью пожертвует ради него всем, чем может…

Все повторяется, все происходит последовательно, сменяя одно другим, а иначе, наверно, невозможно было бы жить…

Улучив момент, Инна торопливо обняла отца и побежала к своему очкарику, и они снова пошли вперед, позабыв обо всем и обо всех, кроме друг друга.

А Визарин повернул обратно, к дому. Уже темнело, пора было идти домой, Лиля не любила оставаться одна вечерами…

Когда я еду в город, она спрашивает меня:

— Скоро вернешься?

— Не знаю, скорей всего завтра, а может быть, послезавтра, — отвечаю я.

— Не забудь пообедать, — наставляет меня дочь. — А то, я знаю, закрутишься и забудешь, а тебе это вредно. И потом, помни, что сказал доктор, после обеда походи немного, слышишь?

— Разумеется, слышу.

Она машет рукой. Аут стоит рядом с нею, глядит вслед моей машине, и мне кажется, что дочка и собака смотрят одинаково: детски-беспечно, весело, мол, и жизнь хороша, и жить хорошо. И пусть всегда будет солнце!

Туся полагает, что я верю ей. Конечно, я бы верил ее радужному настроению, если бы не один случайно подслушанный разговор.

Однажды, когда уже близились сумерки, я прилег на часок в саду.

— Нехорошо засыпать под вечер, — заметила Туся.

— Почему?

— Будут сниться плохие сны.

— Пусть, — сказал я. — Зато, когда проснешься и поймешь, что это всего лишь сон, на душе сразу станет хорошо…

Она легко согласилась со мной:

— Наверно, ты прав.

Я заснул мгновенно, как провалился. Не знаю, сколько проспал, все-таки, очевидно, немало, потому что, когда проснулся, кругом было уже темно, сквозь ветви березы, под которой стояла моя раскладушка, виднелись в небе далекие, еще тусклые звезды.

Я опустил руку, и она нащупала лохматую голову Аута, он лежал, как всегда, рядом со мной, стерег мой сон.

Я хотел было уже встать, как вдруг услышал Тусин голос. Должно быть, она и мать сидели на террасе, а дверь в сад была открыта.

— Все это до того, в общем, грустно…

Так сказала Туся, а то, что ответила Валя, я не слышал. Думается, что-то вроде: «Перестань, не надо…»

— Как это перестань? — каждое Тусино слово ясно доносилось до меня. — Почему перестань?

— Потому что нечего себя распускать.

— Я еще когда в школе училась, уже тогда никому ничего не говорила об этом, и все годы никто не знал, что у нас случилось.

Голос ее прервался. Видно, заплакала. Я догадался, о чем она говорила. Она боялась чужой жалости, чужого сочувствия и потому никому не призналась, что мы с Валей разошлись.

Когда она училась в школе, к ней постоянно приходили друзья, и никого не удивляло, если меня не заставали дома.

— Не хочу, чтобы меня жалели…

Мне думалось, что Туся легко отнеслась к нашему разрыву. Но оказалось, я ошибся.

И теперь я лежал и слушал то, что она говорит. Голос ее прерывался от слез.

— Вы оба эгоисты, и ты, и папа!

— Никакие мы не эгоисты, — возразила Валя. — Жестоко ошибаешься, девочка.

— Нет, к сожалению, не ошибаюсь, и ты, мама, хорошо знаешь, что я говорю правду…

Я не расслышал, что сказала Валя. Туся продолжала:

— Вчера ночью проснулась, и будто кто-то толкнул меня в сердце: почему у нас не так, как у других? Почему я им до лампочки, и они живут каждый сам по себе?

— Успокойся, не плачь, — сказала Валя.

Однако Туся не желала успокаиваться.

— Все-таки почему, ну почему у нас все так получилось?

Я не расслышал, что сказала Валя. Снова донесся Тусин голос:

— Ужасно не люблю плакать, но что же делать? И ночью тоже не хотела, а плакала…

— Ночью как-то особенно плачется, — помедлив, произнесла Валя.

— А ты откуда знаешь? — спросила Туся. — Разве ты когда-нибудь плачешь?

— Случается, — ответила Валя.

Несколько мгновений они молчали. Потом Туся начала снова:

— У нас в школе завуч всегда говорила, что я типичная девочка из благополучной семьи. Самой что ни на есть счастливой.

— И очень хорошо, что она так говорила, — сказала Валя. — Ведь ты же сама желаешь, чтобы никто ничего не знал.

— Да, желаю, — почти воскликнула Туся.

— И отлично. А теперь иди, буди папу, а то он окончательно отсыреет.

— Иду, — отозвалась Туся.

Сбежала со ступенек крыльца в сад, негромко позвала меня:

— Папа, вставай…

Я стал ворочаться, громко зевнул, для пущей убедительности проговорил нарочито сонным голосом:

— Это ты? Сейчас встаю…

Туся села в моих ногах.

— Как, выспался?

— Вроде бы.

В свете луны ее лицо казалось очень бледным, а глаза необычайно большими.

Наверно, ей хотелось знать, не услышал ли я чего-нибудь.

Я еще раз зевнул.

— Встаю.

— Пора, мой друг, пора, — сказала Туся. — Сейчас будешь чай пить, а потом ляжешь спать так, как полагается, как все нормальные люди, в постель…

Иногда мне сдается, что она считает меня куда моложе и неразумнее себя.

Может быть, она права? Может быть, так оно и есть на самом деле?

Однажды я пришел на стадион «Динамо», там в этот день был матч ветеранов.

Играли команды двух знаменитых клубов.

Это был, может быть, самый первый матч ветеранов, позднее подобные матчи стали проводиться чаще, наверно для того, чтобы старики могли хотя бы еще раз тряхнуть стариной, вспомнить былые сраженья.