Сколько лет прошло с той поры, сколько воды утекло, и как много людей бесследно исчезло из моей жизни.

А вот глиняная, непрочная безделушка оказалась самой что ни на есть прочной. Правда, от старости лев стал темно-коричневым, почти шоколадным, и львиная грива утратила свой неправдоподобно розовый цвет.

Когда-то мне казалась странной эта ненатурально розовая грива. А теперь, став значительно старше, я поняла: такую гриву мог придумать только настоящий художник. Ведь у подлинного художника иное видение, чем у нас, обыкновенных людей. Для него и снег бывает не белым, а голубым, даже сиреневым, и листья ему порой кажутся синими…

Своего льва художник представил себе, наверное, одиноко стоящим где-то на берегу тропического озера, в глубине джунглей.

Медленно всплывает солнце, еще нежаркое, но уже набирающее силу. И лев, обливаемый первыми солнечными лучами, кажется оранжевым, и глаза у него пронзительно зеленые, потому что в них отражены лианы, обвивающие деревья, а царственная грива розовеет на солнце. И я понимаю теперь: розовая грива — это правда, самая доподлинная.

Я сижу за столом, работаю, а лев глядит на меня своими вылинявшими, некогда зелеными глазами.

Прошли годы. Когда-то он глядел на меня, длинноногую, тощую девчонку с жесткими косичками. И теперь все еще продолжает глядеть, может быть, думает: «Как же ты, милая, изменилась!»

А может быть, ничего не думает, ведь неодушевленным предметам этого не дано.

Впрочем, возможно, я ошибаюсь?

Рядом со львом стоит телефонный аппарат. Рука моя тянется к трубке, но я насильно удерживаю себя. Сперва надо кончить работу, а потом уже звонить.

И тут раздается звонок. Кто-то предвосхитил мое желание.

Разумеется, Жанна. Не проходит дня, чтобы мы не говорили друг с другом.

— Как дела? — спрашивает Жанна. — Выполняешь урок?

— Выполняю. И еще смотрю на льва.

— Какого такого льва?

— Того, что ты мне подарила. С зелеными глазами и розовой гривой. Помнишь?

— Ничего я не помню, — говорит Жанна. — Слушай, приходи, мы с Наташей хотим тебя видеть.

— Давно не виделись, — иронически говорю я.

Дня два тому назад мы все вместе ходили в театр.

Жанна не принимает моей иронии.

— Одним словом, приходи вечером. Ирмик грозится угостить каким-то совершенно новым, невиданно вкусным блюдом…

— Если Ирмик приготовит, то это наверняка можно есть, а вот если бы ты приготовила…

— Ладно, приходи, — категорично обрывает меня Жанна и вешает трубку.

— Придется пойти. — Я обращаюсь к моему льву. — Как считаешь, идти или не стоит?

Умей лев говорить, он бы ответил:

— Чего ты ломаешься? Ведь самой до смерти охота пойти, увидеть Наташу, Жанну, Ирмика…

Если бы лев ответил так, это была бы чистая правда. Но он молчит. Мне кажется, сейчас он далек мыслями от меня, ему видятся густые заросли джунглей, где вечерами с земли поднимается слоистый туман и слышится дружный, сильный топот. Это звери бегут на водопой, в такой час никто не посмеет наброситься, растерзать кого-то более слабого, беззащитного. Это — священный закон джунглей.

— Нет, — говорю я громко. — Нельзя в моем возрасте перечитывать Киплинга…

Я работаю. Меня радостно греет мысль: еще несколько часов — и мы встретимся. Мне было бы трудно прожить даже день, не видя Жанны и Наташи или хотя бы не поговорив с ними по телефону.

У человека должен быть дом, в котором его любят и помнят с раннего детства.

Хорошо, если живы родители. Но такое счастье дано не всем. Тогда пусть это будет дом друзей, которым всегда во всем веришь, потому что знаешь: там нет ни лжи, ни корыстного расчета, ни фальшивой прикидки.

С ними можно быть таким, какой ты есть на самом деле: прежде всего искренним. Не нужно притворяться, говорить не то, что думаешь, надевать какую бы то ни было маску, улыбаться тогда, когда вовсе не хочется улыбаться…

Я люблю Жанну, приемлю ее со всеми недостатками и люблю. И еще — знаю, она мне верит и тоже любит меня.

Порой мы спорим, даже ругаемся, не уступая одна другой, но никогда не разойдемся, не рассоримся окончательно. Такое нам просто не под силу, как не под силу обидеться друг на друга. Мы обе сумеем превозмочь и победить любую, даже самую горькую обиду.

Под вечер я кончаю работать, складываю рукопись в папку и киваю льву:

— Пока. Я ушла, а ты стереги дом…

Он молчит. Только глаза его мистически мерцают, наливаясь изумрудным блеском. Или мне это только кажется?

Я еду к Жанне на другой конец города, в Теплый Стан. Говорят, когда-то, в незапамятные времена, здесь размещались ямщики.

Ездили в то время на перекладных, на этом перегоне меняли лошадей, должно быть, подолгу ждали свежих коней и «гоняли чаи» в теплой, чистой избе. В старину хорошо умели заваривать чай и пили его до седьмого пота, по многу стаканов.

Уже на моей памяти здесь была деревня — деревянные дома, колодцы с длинной, ржаво скрипевшей цепью, мостки гармоникой. Кругом леса, леса, которые тянулись вплоть до самого Внукова и, наверное, еще дальше…

Ныне Теплый Стан — новый район столицы. Высокие, многоэтажные, похожие один на другой дома-башни. И как только жильцы не перепутают подъезды, подобные горошинам из одного стручка. И, наверное, в этих новых домах и квартиры все как есть обставлены одинаково — модные гарнитуры, паласы, торшеры с разноцветными абажурами, кресла-раковины, в коридорах, обклеенных одинаковыми черными (теперь, говорят, это модно) обоями, фонари с темными стеклами. Это тоже модно. И подсвечники со свечами всюду, где только можно поставить хотя бы один подсвечник.

И на кухне — выставки красных, белых, зеленых кастрюль и чапельников с длинными ручками. И столы, покрытые пластиком. И табуретки вокруг столов.

Удивительное, вгоняющее в тоску однообразие. К счастью, Жаннина квартира отличается от всех этих близнецов. Прежде всего, во всех трех комнатах нет ни одной новой вещи, все старье, служившее когда-то верой и правдой родителям Жанны: платяной шкаф с резными дверцами, почти съеденный шашелем, деревянные кровати под дуб, хотя Жанна уверяет, что это не под дуб, а под самое лучшее красное дерево — «пламя», неудобные тумбочки, стулья с высокими спинками, книжные полки, которые некогда были куплены где-то по случаю Жанниной мамой, старое пианино фирмы «Капс».

Жанна терпеть не может новых вещей, так же как до сих пор не любит новых, еще не ношенных платьев. Она говорит, что в новом платье чувствует себя так, словно вышла на улицу совершенно голая.

Она стала еще толще, раздалась, словно шар. А щеки такие же красные, какими были в детстве.

Ее дочка Наташа похожа на нее и на Жанниного мужа.

У Наташи — материнские глаза, выпуклые, карие, но только с густыми ресницами. Великолепные зубы и коса чуть ли не до колен. Она очень музыкальна, у нее безукоризненный слух. Стоит лишь услышать какую-то песню по радио, и она тут же совершенно правильно начинает петь ее. Наташа — жизнерадостна, смешлива, и, что бы ни пела, пусть очень грустную песню, все у нее получается весело, даже лихо.

Блестя глазами, она поет во весь голос без единой фальшивинки, тщательно выговаривая исполненные грусти слова:

И смеется. И мы с Жанной не можем удержаться от улыбки, глядя на нее.

Наташа учится в музыкальной школе. Подолгу занимается дома, Жанна обычно садится рядом, возле пианино, и командует:

— Руку легче! Приподними кисть, мягче ударяй по клавишам, они не железные…

Наташа вздыхает и торопливо отбарабанивает этюд Гречанинова, который следует играть очень медленно, плавно.

Ей не терпится поскорее закончить урок и побежать во двор к своим многочисленным друзьям.

Наташа обладает на редкость общительным характером.

Жанна считает, что в этом отношении Наташа пошла не в отца и не в мать, а только лишь в меня.