— Выпейте с нами, дядя Митя.

— Я на дежурстве, — жестяным голосом произнес дядя Митя.

— Выпей, Дмитрий Пахомыч, — сказала Юлия Петровна. — Давай мы с тобой выпьем за Победу!

— Так и быть, — согласился дядя Митя.

Майя зажгла спичку, дядя Митя поднял свою рюмку.

— За Победу! — промолвил истово.

— Хороший старик, — сказала Юлия Петровна, когда дядя Митя ушел. — Я его знаю лет сорок, не меньше. И жену его знала и дочь, они все осенью куда-то в Сибирь эвакуировались.

— Он неплохой человек, — согласился Федя. — Только жуткая зануда.

— К тому же исполнителен сверх всякой меры, — добавила Юлия Петровна. — Говорят, исполнительность — признак ограниченности.

— А мы теперь обречены сидеть в темноте, — сказала грустно Майя. — Если зажжем свет, дядя Митя все равно не даст жизни.

— Он прав, — сказал Федя. — Он же дежурный по дому.

Майя зажгла спичку, крикнула:

— Новый год ровно через семь минут!

Федя и Юлия Петровна встали.

— Налей всем до самого верха, — сказала Майя.

— С Новым годом!

— Пускай все наши желания исполнятся в этом году! — сказал Федя.

— У всех одно желание — дожить до Победы, — сказала Майя.

Юлия Петровна нашла в темноте Майину ладонь, сжала ее своими хрупкими пальцами.

— Майя, пойдемте ко мне, у меня отличная маскировка, свет может гореть хоть до самого утра…

— Я — «за», — сказала Майя. — А ты, Федя?

— Пошли, — согласился Федя.

Комната Юлии Петровны находилась в другом конце коридора и была раза в три больше Фединой каморки. Зато здесь резко пахнуло в лицо как бы нежилым холодом.

Горела люстра — хрустальные канделябры, перевитые стеклянными висюльками. На старом-престаром диване красного дерева такой же ветхий плед. Возле дивана — рояль. На рояле множество портретов и фотографий в резных затейливых рамках.

Майе не часто приходилось бывать у Юлии Петровны, и теперь она первым делом стала разглядывать фотографии.

Юлия Петровна, став рядом, терпеливо поясняла:

— Это моя гимназическая подруга, а это мой кузен, был гвардейским офицером, бретер и дуэлянт первой марки. А это моя бабка, была первой красавицей Ростова в середине прошлого века, разве можно поверить, глядя сейчас на нее? Правда, они снимались здесь, когда ей было уже далеко за сорок.

Юлия Петровна бросила быстрый взгляд на Федю, сидевшего на диване, понизила голос:

— Кое-кто считал, что я очень похожу на бабку, те же волосы, тот же разрез глаз…

Майя глянула на реденькие, сильно взбитые кудряшки Юлии Петровны, на ее впалые, чуть подкрашенные щеки. Если и походила Юлия Петровна на свою красивую бабку, то, наверно, в далеком, далеком прошлом…

«Черт знает что делает время, — подумала Майя. — А какая я буду в старости?»

— Вот мой Юрий, — продолжала между тем Юлия Петровна. — Видите? Правда, хорошенький? Вот тут он вместе со своей женой, они тогда только-только поженились.

Сын Юлии Петровны был узкоплечий, в мать, с испитым лицом и робким взглядом круглых, как у матери, глаз. Глядя на него, почему-то думалось, что, наверное, в детстве это был хрупкий, избалованный сладкоежка, болезненный и капризный.

Зато жена его казалась завидно здоровой — круглолицая, должно быть, румяная, с сочным ртом и толстой косой вокруг головы.

— Вы любите вашу невестку? — спросила Майя.

Юлия Петровна ответила не сразу:

— Скорее терплю. Мы с нею очень разные. А вам она нравится?

— Ничего, видная женщина, только носа, по-моему, маловато.

Федя засмеялся.

— Это ты, Майка, точно заметила. Помню, они к Юлии Петровне года четыре тому назад приезжали…

— Это был их последний приезд, — сказала Юлия Петровна. — Больше я их не видела…

Нахмурилась, должно быть, чтобы не заплакать.

— Так мне больше не довелось видеть моего Юру, и кто знает, что-то с ним сейчас…

Все молчали. Федя откашлялся, начал снова:

— Я уже тогда обратил внимание, что у Юриной жены явно не хватает носа, вместо носа этакая пипочка…

— Зато Юра красив, не правда ли? — спросила Юлия Петровна.

Федя не привык лгать даже по пустякам, даже тогда, когда ложь оказывалась во спасение; он не желал и не умел кривить душой, потому ничего не ответил Юлии Петровне. Но она, казалось, не обратила внимания на то, что он молчит, или, может быть, не захотела заметить. Обвела медленным взглядом портреты на рояле:

— Все они жили, радовались, плакали, любили, ненавидели, и так бывало, и вот ничегошеньки уже нет и не будет… — Глаза ее блеснули слезами. — Один Юра здесь живой среди мертвых, один он или… или…

Юлия Петровна не договорила. Тряхнула своими кудряшками:

— Ладно, не бойтесь, не зареву!

Заставила себя улыбнуться:

— Вы, Майя, по-моему, впервые за все эти годы по-настоящему в гостях у меня.

— Кажется, и в самом деле, — ответила Майя. — Так, бывало, забежишь на минутку, за солью или за хлебом, но чтобы посидеть, поговорить, вот так, как теперь, вроде бы ни разу…

— Вы, думается мне, не слышали, как я играю, — сказала Юлия Петровна.

Майя пожала плечами:

— Нет, конечно, а что?

— Вот и прекрасно, теперь можете послушать, — сказала Юлия Петровна.

Майя села на диван, натянула на себя плед, приникла головой к Фединому плечу, стало теплее, уютней.

Юлия Петровна уселась на табуретку перед роялем, Майя знала, эту табуретку почему-то называют банкеткой, открыла крышку рояля. Блеснули желтоватые, должно быть древние, как, впрочем, и все вещи в этой комнате, клавиши.

Рояль был расстроен донельзя, хрипел, словно бы задыхался, как самый настоящий астматик.

— Что вам сыграть? — спросила Юлия Петровна.

— Что хотите, — сказала Майя.

Юлия Петровна кинула ладони на клавиши.

— «Ваши пальцы пахнут ладаном, — начала она неожиданно низким, сочным голосом, который, казалось, с трудом вырывался из ее увядшего рта. — А в ресницах спит печаль…»

Рояль был расстроен, и все-таки сквозь астматический хрип и скрежет вдруг тоненьким ручейком пробилась печальная мелодия:

— Это он Вере Холодной посвятил, — сказала Юлия Петровна, оборвав игру.

— Кто он? — спросила Майя.

— Вертинский. Это был знаменитый певец, он выступал всегда с огромным успехом.

— А кто такая Вера Холодная? — спросила Майя.

Юлия Петровна укоризненно покачала головой:

— Нет, вы только посмотрите на эту девочку! Федя, друг мой, почему вы не развиваете это дитя?

— Сама разовьется, — усмехнулся Федя.

— Деточка, — сказала Юлия Петровна, — Вера Холодная — знаменитая киноактриса, первая киноактриса нашей страны. А Вертинский безумно любил ее и посвятил ей этот романс, она ведь умерла молодой…

Юлия Петровна еще раз пропела:

— Представьте, — Юлия Петровна опять оторвалась от рояля. — Я точно так же себя чувствовала, когда умер мой муж…

— А он давно умер? — спросила Майя.

— Лет пятнадцать тому назад. Он был актер.

— Правда? — удивилась Майя.

— Правда. Он снимался в кинофильмах у Протазанова, Желябужского, Экка, только он играл не главные роли, а эпизодические. И тогда тоже были интриги, поверьте мне, тогда тоже не пропускали подлинные таланты.

— А он был талантлив?

— Да, очень. Только ему так и не дали ходу.

— А вы тоже были артисткой?

— Нет, я была костюмершей на киностудии Ханжонкова, — ответила Юлия Петровна.

Слабая улыбка мелькнула на ее губах:

— Если говорить правду, то я ужасно мечтала стать артисткой, сниматься хотя бы самой распоследней статисткой, лишь бы сниматься…

— И что же? — спросила Майя.

— Ничего не вышло. Говорят, я лучше шила, чем играла…