Юлия Петровна снова повернулась к роялю. Помедлив, запела, аккомпанируя себе:
Спокойно и просто
Мы встретились с вами,
В душе зажила уже старая рана…
Глянула через плечо на Майю.
— У меня было тоже так. Именно так, правда, это уже спустя несколько лет после смерти мужа…
Но пропасть разрыва
Легла между нами.
Мы только знакомы.
Как странно.
— А ведь так бывает, — продолжала Юлия Петровна. — Кажется, нет никого дороже, ближе, и вдруг — нате вам, полный поворот на все сто восемьдесят градусов. И чужие навсегда…
Майя обняла Федю одной рукой.
— Что, замерзла? — спросил он.
— Да нет, я об тебя греюсь. Слушай, а песня-то дурацкая, ты не находишь?
— Чем дурацкая?
— Как можно вдруг, ни с того ни с сего — поворот на все сто восемьдесят?
— Иногда можно, — ответил Федя.
— У нас с тобой так не могло бы быть, — сказала Майя. — Как это, вдруг — мы чужие с тобой, а? — Майя просунула голову под Федину руку. — Ты веришь в чудеса? — спросила.
— Нет, я же врач. Врачи в чудеса обычно не верят.
— А я верю. Верю, и все тут! Может же случиться такое чудо, что сегодня ночью кончится война и ты уже никуда не уедешь…
Федя, улыбаясь, глянул на Майю. Так взрослые смотрят подчас на детей, не ведающих, что они говорят.
— Война не кончится сегодня. Так и знай!
— А вдруг? — не сдавалась Майя.
— Не будет никакого «вдруг». Утром я ухожу на фронт.
— Я знаю, — сказала Майя. — Уходишь. Знаю. — Ей сразу же стало жарко. Она чуть отодвинулась от Феди. — Знаешь, чего бы мне хотелось?
— Пока еще не знаю.
— Мне бы хотелось пройти с тобой мою жизнь, повторить все с самого начала.
— Зачем?
— Я хочу, чтобы ты обо мне знал все, чтобы ни одного белого пятна не осталось нигде! Чтобы ты знал, как я училась, какие у меня были подруги, в кого я влюбилась в первый раз, какие книжки читала…
— Зачем это, Майкин? — спросил Федя. — Я знаю тебя теперешнюю, такую, какая ты есть. А что было раньше, с кем ты ходила в школу или на танцы, не все ли равно?
— Нет, — сказала Майя, — не все равно.
Юлия Петровна снова запела:
До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди…
На миг оборвала игру.
— Слова Сергея Есенина.
— До чего же она у нас образованная, сил нет, — шепнул Федя.
Майя предостерегающе поднесла палец к губам. А Юлия Петровна между тем продолжала:
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…
До свиданья, друг мой, без руки, без слова…
— Сергей Есенин был страшный меланхолик, — сказала Юлия Петровна, полуотвернувшись от рояля. — Кажется, Мариенгоф был немногим веселее.
— А вы знали Есенина? — спросила Майя.
Юлия Петровна покачала головой.
Не грусти и не печаль бровей,
В этой жизни умереть не ново,
Но и жить, конечно, не новей…
— Подумать только, — сказала, — молодой, красивый, безмерно талантливый — и такие грустные стихи!
Федя попросил, не вставая с дивана:
— А что если бы чайку, Юлия Петровна?
— Сейчас, — ответила Юлия Петровна, — сейчас поставлю чайник.
Майя взяла Федину руку, шероховатую от частого мытья, стала медленно перебирать его пальцы с коротко остриженными ногтями, пахнущие йодом и спиртом.
— Мы с тобою женаты уже давно, четыре года, это ведь совсем немало, как ты считаешь?
— Пожалуй, — сказал Федя.
— А ведь я о тебе ничего не знаю.
— Как так не знаешь?
— О твоем прошлом, к примеру, о чем ты думал, когда учился в школе?
— О том, чтобы получать хорошие отметки. Я был до чертиков честолюбив.
— Таким же и остался?
— Нет, по-моему, с тех пор все-таки немного переменился.
— А ты своих родителей не помнишь? — спросила Майя.
— Я тебе уже говорил, Майкин, что не помню. Я же вырос в детдоме. И моя жизнь, если хочешь, катилась по накатанным рельсам: школа, потом работал в «Скорой помощи», учился на вечернем факультете, потом больница, потом тебя встретил. В общем, что обо мне толковать, все ясно, как полтинник при ярком свете июльского дня…
Это была любимая Федина поговорка — все ясно, как полтинник при ярком свете июльского дня.
Услышав эти слова, Майя вдруг закрыла лицо руками. Отчетливо резко, словно молния сверкнула, она увидела все то, что ожидало ее в будущем: долгие томительные дни и бессонные ночи в надежде получить письмо от Феди, одиночество, властно овладевшее ею, одиночество, в котором единственная горькая отрада — это воспоминания, когда стараешься вспоминать экономно, не сразу, по частям…
Впрочем, нет, одиночества не будет. Ведь с нею останется ребенок, крохотная искорка, которой Майя не даст погаснуть, ни за что не даст, чего бы ей это ни стоило…
— Уезжай к маме, — сказал Федя, словно бы угадав, о чем Майя думает, — как родишь, сразу же отправляйся. Обещаешь?
— Да, — сказала Майя.
— У вас же там хорошо, в вашем Павлове, разве не так?
Федя говорил с нею словно с маленькой, но Майя не обижалась.
— Конечно хорошо. Наш город исторический, о нем сам Короленко писал в своих очерках.
— Что же он писал? — спросил Федя, улыбаясь.
— Много чего, — сухо ответила Майя. — Ты что, экзаменовать меня собрался?
Улыбка Феди стала еще шире:
— И не думал даже.
Майе очень хотелось, чтобы Федя хотя бы когда-нибудь один только раз сказал ей о том, что любит ее. Вот так вот, ни с того ни с сего признался бы: «Я люблю тебя…»
Но он никогда не говорил ей этих слов. И порой Майя сомневалась, в самом ли деле он любит ее?..
А Федя в это время думал о том, как же это так получается, что уже завтра он будет далеко от Майи и долгие, долгие месяцы им не придется видеться друг с другом. И доведется ли встретиться им еще когда-нибудь, или не бывать их встрече никогда и никогда не суждено ему увидеть своего ребенка, который должен родиться в нынешнем, сорок втором, году…
Дверь тихо открылась. Вошла Юлия Петровна, неся сильно закопченный металлический чайник.
— Сейчас будем чай пить…
Майя грустно проговорила:
— А мне чего-то чай пить расхотелось…
— Хватит! — прикрикнул на нее Федя. — Нечего нюни распускать!
Майя удивленно подняла брови. За все эти годы Федя еще ни разу не говорил с нею таким тоном. В другое время она бы ему показала. Она бы выдала, что называется, на всю железку, и он бы даже во сне побоялся хотя бы раз повысить на нее голос.
Так было бы в любое другое время, но не теперь, когда до их разлуки оставались немногие часы. Федя по-своему понял ее молчание.
— Ты меня пойми, Майя, я бы хотел запомнить тебя веселой…
— Что же, — сказала Майя, — постараюсь, чтобы ты запомнил меня веселой. Юлия Петровна, — обернулась она к Юлии Петровне, нарочно медленно расставлявшей чашки на столе, — вы умеете играть «Цыганочку»?
— Цыганскую венгерку? Умею, конечно.
— Сыграйте мне!
— Хорошо, — согласилась Юлия Петровна, — если вам хочется…
Села за рояль, с силой бросила обе руки на клавиши.
Майя вышла на середину, топнула ногой, остановилась на месте. А потом пошла вокруг стола, от двери к окну, от окна к двери, все чаще перебирая ногами в прозрачных, телесного цвета, «паутинках» и стареньких, много раз чиненных лодочках.
Худые плечи вздрагивали, словно стремились стряхнуть с себя что-то тяжелое, волосы растрепались, горячий румянец заливал обычно бледные щеки.
