— Конечно, — продолжала Майя, — со стороны себя трудно увидеть, мне казалось, что я очень грустная, вся подавленная и расстроенная, но это только мне, видно, казалось…

Оборвала себя. Стоит ли рассказывать обо всем? Ведь до сих пор совестно вспомнить, как она закатывала глаза кверху, протягивала вперед руки, грустно поднимала брови, все это должно было означать нестерпимые душевные муки, но тут она услышала — у нее был очень тонкий слух, — как немолодая седая дама, сидевшая возле председателя приемной комиссии, негромко сказала:

— Девочка, очевидно, по натуре очень жизнерадостна…

— Безусловно, — согласился председатель, знаменитый артист, его, наверное, вся страна знала. — Безусловно, жизнерадостность налицо, а вот сценические способности…

Он не докончил, слегка улыбнулся, а Майя остановилась, словно бы ее разом отрезвил этот барственный, с красивыми бархатными переливами голос, закрыла лицо руками и вдруг стремительно побежала к дверям.

— Я тогда весь день ходила по улицам, — сказала Майя. — Ходила и ругала себя ужасно, просто избить себя хотелось, тоже мне, звезда сцены, в театре играть ей надо, на меньшее не согласна…

Ему подумалось, что ей, должно быть, до сих пор тяжело вспоминать о своем провале.

— А по-моему, ты талантливая, — сказал он. — Достаточно было сегодня на тебя поглядеть…

— Не знаю, — сказала Майя. — Может быть, ты и прав…

— На все сто, — уверенно заявил Федя. — Так что же было дальше?

— Пришла я к тетке уже поздно вечером и такая была, наверное, несчастная, что даже ей меня жаль стало. Она мне говорит: «Плюнь, не все артисты хорошо живут, иные до того маются…»

И стала мне всякие примеры приводить, а я не слушаю ее и плачу. И думаю: ну как же это они могли посчитать меня жизнерадостным человеком? Какая я жизнерадостная? Да ни настолечко!

— А как ты к нам в больницу попала?

— Я еще в десятом классе на курсах медсестер занималась…

— Вот оно что, — сказал Федя.

— Я уже домой собралась, а тут к тетке зашла соседка, она лежала в этой самой больнице, в терапии, стала рассказывать, как ее лечили, какие там врачи, какие сестры, я сперва ее не слушала, а потом вдруг стала прислушиваться и, словно меня кто-то толкнул, вдруг спрашиваю: «Где эта больница находится?»

— Так оно все и случилось? — спросил Федя.

— Так оно все и случилось, — повторила Майя. — Одно к одному, взяли меня в больницу, в урологию, тетка разрешила пока что остаться у нее, а там видно будет…

— И желание твое исполнилось, — сказал Федя. — Стала играть на сцене…

— Это в драмкружке-то? — спросила Майя. — Да чего там говорить…

Невесело засмеялась, наверно, до сих пор точила ее тайная, насильно подавляемая мечта стать артисткой.

— Тебе как, трудно жить у тетки? — спросил Федя.

— Трудно, — просто ответила Майя. — Она на редкость неровный человек.

— Я тоже не люблю неровных людей, — сказал Федя. — Никогда не знаешь, что они могут выкинуть…

Майя допивала уже третий стакан, когда в комнату, осторожно постучавшись, вошла, не дожидаясь ответа, худенькая дама довольно преклонного возраста, но явно молодящаяся: светлые кудряшки на лбу, очевидно подвитые щипцами, слегка подмазанные нежно-розовой помадой губы, чересчур яркий румянец на впалых щеках.

Дама обдуманно, словно роль играла, воскликнула:

— Простите, я полагала, вы один, Федя!

Федя нисколько не смутился:

— Познакомься, Майя, это и есть та самая Юлия Петровна, а это — Майя.

Юлия Петровна протянула Майе крохотную костлявую руку.

— Очень рада, — проговорила жеманно. — Просто очень, очень.

Обернулась к Феде:

— Что значит «та самая», Федя?

— То и значит, — ответил Федя.

Юлия Петровна поправила свои тщательно подвитые кудряшки на лбу.

— У нашего общего друга вечно какие-нибудь секреты…

— Ладно, — сказал Федя. — Говорите прямо, хотите чаю?

— Хочу, — сказала Юлия Петровна. — Только, если можно, не стакан, а чашку.

— Можно, — согласился Федя, вытащил из шкафчика чашку, синюю, в белую полоску.

— Моя любимая чашка, — заметила Юлия Петровна.

Она пила маленькими глотками, время от времени картинно помешивала ложечкой чай в своей чашке.

«Кому-то эта самая Юлия Петровна подражает, — определила Майя. — Какой-нибудь артистке, а в общем, кажется, невредная старушенция, сойдет с присыпкой».

Посмотрела на Федю.

— Где же обещанная музыка?

— Одну минуту, — сказал Федя.

Раскрыл стоявший на подоконнике голубой, изрядно потертый патефон, Майя поначалу и не заметила его, стал прилежно крутить ручку.

«Отцвели уж давно хризантемы в саду», — медленно, печально начал голос, то ли женский, то ли мужской.

«Но любовь все живет в моем сердце больном…»

«Но любовь все живет, — подпевала Юлия Петровна, — в моем сердце больном…»

Страдальчески подняла брови:

— Что за музыка, вы не находите? Эту пластинку я подарила Феде в прошлом году. Поет Панина, сама Варя Панина!

— А у нас доктор в седьмом отделении, — сказала Майя, — паталогоанатом, Панин Сергей Аристархович, не его ли родственница?

Юлия Петровна всплеснула ладонями:

— О, молодость! О, чистота, о, безыскусная наивность!

— А что? — спросила Майя. — Я что-то не так сказала?

— Деточка, — произнесла, нет, скорее продекламировала Юлия Петровна. — Варя Панина — знаменитая певица, гремевшая на всю Россию еще совсем недавно, каких-нибудь тридцать лет тому назад…

— Ну и пусть ее, — сказал Федя. — Гремела или тихо сидела, не все ли равно? Теперь уже все едино, отгремела, как не было…

Юлия Петровна посмотрела на Майю:

— Вы знаете, Майя, я умею играть, у меня рояль…

— Да? — ненатурально удивилась Майя, старательно тараща глаза: вдруг от тепла, от выпитого чаю ужасно, непереносимо захотелось спать.

— У меня рояль «Бехштейн», слыхали такую фирму?

Голос Юлии Петровны доносился до Майи словно бы откуда-то из далекого далека.

Потом Майя ощутила, как ее подняли и положили на что-то мягкое, укрыли сверху теплым, и Федин голос произнес почти над самым ухом:

— Она устала, как видно, пусть спит…

Спустя неделю Майя объявила тетке, что уезжает от нее.

Майина тетка, с одной стороны, обрадовалась, что Майя наконец-то уходит, но все-таки не удержалась, позавидовала:

— А ты меня, милка моя, обскакала, раньше чем я замуж выскочила…

Однако чувство справедливости внезапно взыграло в ней, она добавила не без горечи:

— Конечно, была бы я в твоих годах…

С той поры каждый Новый год Майя и Федя встречали исключительно вдвоем.

— Это наш, только наш, особенный праздник, — говорила Майя, и Федя привычно соглашался с нею. Ему в общем-то никто, кроме Майи, и не был нужен.

Теперь Майя решила: несмотря ни на что, не нарушать созданную в ее маленькой семье традицию.

Во-первых, это была их четвертая годовщина, во-вторых — проводы Феди. Первого января утром Федя должен был уйти на фронт.

Он уже много раз за этот год ходил в военкомат с просьбой отправить его на фронт, но ему все время отказывали по причине сильной его близорукости.

Однако он не сдавался, продолжал засыпать военкомат своими заявлениями и наконец добился своего: получил назначение в военно-полевой госпиталь под Малой Вишерой.

В тот день он пришел домой раньше Майи, сварил картошку, вскипятил к ее приходу чайник. Майя вернулась спустя полтора часа, вконец замерзшая, но сравнительно веселая:

— Угадай, что я достала к Новому году?

Федя снял очки, протер их платком.

— Не знаю, право, может быть, белой муки или новые валенки?

— Ни за что тебе не угадать!

Майя торжественно вытащила из кармана и поставила на стол темно-зеленого стекла бутылку.

— Водка! Усек?

— Усек, конечно.

— А на что она нам?

— Чудак-человек, разве можно Новый год без водки встречать?

— Можно, — сказал Федя. — Ты же знаешь, я не приемлю никакого алкоголя.