— Это еще что такое?
— Тише, — сказала мама. — Я тебе потом все объясню.
Дусенька подошла ближе к отцу, сухо поздоровалась с ним.
— Что, ногу повредил? Да лежи, лежи, не беспокойся. — Бегло провела ладонью по голове Аута. — Люблю собак, но издали, а вблизи от них шерсти не оберешься.
Однажды кто-то, а кто — позабыла, сказал, что от Дусенькиной походки поднимается ветер. Мне вспомнились эти слова, я засмеялась.
— Почему ты смеешься? — забеспокоилась Дусенька. — Не надо мной ли? Я смешно выгляжу? Что-нибудь не в порядке?
Хорошо, что именно в этот момент Аут подпрыгнул за пролетавшей пчелой.
— Он смешно прыгает, — сказала я.
— Да? — рассеянно спросила Дусенька, думая уже о чем-то другом. — Да, ты права, весьма забавен.
Она привезла с собой свежие газеты и коробочку конфет «Цветной горошек».
— Лучше бы хлеба привезла, — напрямик сказала мама. — Белого или черного, все равно.
— Лучше есть черный, — невозмутимо посоветовала Дусенька. — А еще бы лучше совсем обойтись без хлеба, не то, гляди, потолстеешь!
Сама-то она ела чрезвычайно мало, берегла фигуру. За обедом похлебала немного супа, поковыряла полкотлетки — и все. Обращалась она лишь ко мне и к маме, на отца ни разу даже не посмотрела. То и дело заводила разговор о каких-то мифических женщинах, которые великолепно устроили свою судьбу, удачно вышли замуж за хороших людей и живут себе припеваючи.
— Подумать только, — разглагольствовала Дусенька. — Ведь она тебе в подметки не годится…
— Кто, Дусенька? — устало спрашивала мама.
— Там одна, ты не знаешь, ничего в ней хорошего нет, а какого мужа подцепила, какой подарок!
— Ну и что с того? — Мама благодушно пожимала плечами. — Мне-то что? Пусть себе живет, наслаждается своим подарком.
— Ну да, тебе все равно, — огрызнулась Дусенька. — А вот мне, если хочешь, завидно.
— Зависть — чувство, съедающее человека начисто, — процитировала я фразу из сборника «Мудрые мысли».
Я не могла не вмешаться. Все, что говорила Дусенька, претило мне. Я-то знала, в чей огород летят камешки. И папа знал. Я только раз глянула на него, и мне стало ясно, он все понимает. Но вида не подает, сидит, как ни в чем не бывало.
А Дусенька между тем неслась все дальше.
— Каждая женщина должна знать одно непреложное правило: надо думать об устройстве своей судьбы, о своем счастье. Поняла?
— Допустим, — ответила мама.
— А ты, Дусенька, думала когда-нибудь об устройстве своей судьбы? — спросила я.
— Конечно, думала, — ответила она. — Еще как думала в свое время. Не моя вина, что ничего у меня тогда не получилось, а теперь поезд уже ушел…
Дусенька явно кокетничала, должно быть, ей хотелось, чтобы мы все начали дружно уговаривать ее, что еще не все потеряно, поезд не ушел и она вполне может устроить свою судьбу.
Но мы молчали, а она, обождав немного, снова принялась за свое, расхваливая неких удачливых счастливиц, прибравших к рукам превосходных мужей, которые усыпают их путь розами, сплошь одними розами…
Она так упорно и долго говорила, что у меня разболелась голова и я начала понимать тех клиентов Дусеньки, которых, по ее словам, она умела уговорить застраховать все что угодно.
— Да, — заключила Дусенька свой обзор событий. — Интересные и совсем не очень старые женщины, обладающие богатым внутренним миром, в наше время на дороге не валяются, вы не находите?
Теперь уже я поняла, Дусенька явно имела в виду себя одну. Она обвела вопросительным взглядом меня и маму, нарочно минуя папу, и сама же ответила:
— Да, никогда и нигде, не правда ли?
Когда мы пили чай, Дусенька завела уже новую речь — о жалости, о том, что делать добро, жалеть, помогать следует осторожно, разумно и не забывать ни в коем случае о своей собственной пользе.
— Жалость — чувство обоюдоострое, — утверждала Дусенька. — Жалея кого-то, мы тем самым наносим вред не кому другому, а только себе. Уверяю вас, мои милые, это так…
Я спросила ее, что значит делать добро осторожно?
— То и значит, — ответила она. — Ведь есть люди, которые не переносят, когда им делают одолжение, даже более того, они мстят за добро, дескать, ты мне сделал добро, а какое ты имел на это право? Стало быть, считаешь себя выше меня? А я на самом-то деле куда выше, чем ты, и не желаю принимать от тебя никаких одолжений…
— Неужели бывают такие люди? — удивилась я.
— Сколько угодно, — веско изрекла Дусенька. — Я бы могла привести вам тысячи, да что там тысячи, миллион примеров…
Однако она не привела ни одного-единого, а заговорила снова о какой-то своей знакомой, совсем недавно вышедшей в пятый раз чрезвычайно удачно замуж.
— Она вообще всегда удачно выходила замуж, — заключила Дусенька. — Бывают такие вот избранники судьбы: им всегда и во всем везет…
— Сколько раз она выходила замуж? — спросила я. — Пять?
— А может быть, даже шесть, — ответила Дусенька. — В первый раз это случилось, когда ей было лет шестнадцать…
Она глянула на меня, должно быть, поняла, что подобный разговор не совсем для моих ушей.
— Или ей было, может, двадцать, не помню…
— Шесть раз выходить замуж, — сказала я. — Каждый раз новый муж, новые привычки, новые особенности…
— Не без этого, — согласилась Дусенька. — Ну и что? Один был лучше другого…
А мне представилась эта избранница судьбы, которая как начала с шестнадцати или с двадцати, все равно когда, выходить замуж, так и не может с тех пор остановиться. Неужели ее можно считать и вправду счастливой? Или так считает одна лишь Дусенька?
Я взглянула на маму, и мне показалось, мама думает точно так же, как и я.
После обеда Дусенька уехала. Коснулась щекой маминой щеки, дернула меня за прядь на лбу:
— Привет. Живите и радуйтесь…
Я вызвалась было проводить ее до станции, но она запротестовала:
— Еще чего! Тебе надо заниматься, а я прекрасно дойду, что я, старуха или несмышленыш?!
Холодно попрощалась с папой:
— Желаю поправиться.
И довольно ласково погладила Аута по голове:
— А ты, в общем, симпатяга.
Когда она скрылась из глаз, мама сказала:
— Что за поразительная беспечность! Приезжает на дачу навестить детей и не привозит ничего, кроме газет.
— А «цветной горошек»? — напомнила я.
Мама не обратила внимания на мои слова.
— Дусенька в своем репертуаре. Я думала, она с годами переменится, станет хотя бы более заботливой, куда там!
— Ну что ты, в самом деле? — вступился папа. — Это такой своеобразный характер. Его надо принимать и мириться с ним.
Папа относился к Дусеньке добродушно, во всяком случае, куда мягче, чем она к нему. И снисходительней, чем мама. Мне это по душе, папа, как там ни говори, настоящий мужчина: спокойный и добрый даже к тем, кто недолюбливает его.
На следующий день, в воскресенье, неожиданно приехал сосед по московской квартире, Арнольд Адольфович.
В конце прошлого года тишайший жилец с пятого этажа доктор Златкин обменялся с неким гражданином, который, как позднее оказалось, работал лектором в обществе «Знание».
Я его увидела на второй же день: человек как человек, в меру лысый, умеренно грузный, в очках с толстыми стеклами. И на лице — улыбка, должно быть, постоянная, уж очень она выглядит привычной, открывая ряд металлических зубов.
В общем, что мне до него за дело? Но дело все-таки есть. Он — «наш спарщик», у нас с ним спаренный телефон.
Тишайший сосед доктор Златкин разговаривал по телефону от силы час в неделю. Все остальное время забирали мы с мамой, так что, как я понимала, он почти не имел возможности из-за нас пробиться к телефону.
Теперь роли переменились. Новый «спарщик» говорил с утра до вечера и, кажется, даже ночью.
Однажды я хотела было позвонить, но не тут-то было.
Телефон был заклинен напрочь и, казалось, навсегда.
Я разозлилась и решила подняться к «спарщику» на пятый этаж.
