— Это была ходячая реклама его профессии, — сказала Алиса, отсмеявшись.

— Забавный был старик, — сказала мама и вдруг изумленно пожала худенькими плечами. — Какой он старик? Ему пятидесяти не было, я уже старше его, уже совсем старуха стала…

— Ты, мамочка, никогда старухой не будешь, — сказал Визарин, с острой жалостью глядя на мамино желтоватое, исхудавшее лицо.

— И потом, ты у нас красавица, — сказала Алиса. — Помнишь, когда мы ездили в Углич, капитан парохода все время говорил: «Что вы за красавица, миледи! С ума сойти можно!»

— Да ну тебя! — мама внезапно смутилась, восковые впалые ее щеки порозовели, она вдруг стала в одно и то же время походить и на девочку и на старушку. — Выдумала чего-то, а чего, и сама не знаешь!

— Нет, знаю, — упрямо заявила Алиса. — Капитан просто помирал по тебе!

— И я тоже помню, — сказал Визарин, который решительно ничего не помнил.

— Что ты помнишь, Жора? — спросила мама.

— Что в тебя влюбился сам капитан.

— Чудак ты, сын, ну хорошо, ну пусть даже так, а ты вспомни, сколько мне тогда лет-то было?

— Сколько бы ни было, — ответил Визарин. — А ты у нас была самая обыкновенная, рядовая красавица!

Мама оперлась подбородком о кулачок, сказала задумчиво:

— А мне, знаете, ребятки, часто Углич снится. Будто идем мы все вместе вдоль берега Волги, и Волга блестит под солнцем…

Визарину почудилось, что мамины глаза налились слезами.

— Глянуть бы еще разок на Волгу, какая она сейчас…

— А мы, мама, летом поедем с тобой в Углич, — сказала Алиса.

— Летом? — переспросила мама. Замолчала, опустив голову.

Сын и дочь тоже молчали, боясь повстречаться друг с другом глазами.

Потом Алиса начала:

— Мама, помнишь, как я фотографировала в Угличе церкви и соборы?

— Помню, конечно, и еще помню, как Жора срисовывал колокол, у которого по приказу Бориса Годунова вырвали язык и отсекли ухо.

— Я тогда наснимала целую кучу всякой всячины, — сказала Алиса. — А где теперь эти фотографии, сам черт не отыщет.

— Наверно, там же, где и мои рисунки, — сказал Визарин.

— Нет, Жора, твои рисунки у меня спрятаны, — сказала мама, обернулась к Алисе: — Посмотри в кофре, или в клетчатом польском чемодане.

Алиса вышла из комнаты и вскоре вернулась, принеся с собой клетчатый ветхий чемодан.

Положив его на стул, раскрыла, и Визарин увидел все свои рисунки, уже пожелтевшие от времени.

Мама сказала:

— У меня и тетради школьные хранятся и твои и Алисины, за все годы…

— Где? — спросил Визарин.

— В папином портфеле.

— Не пойму, зачем тебе, мама, весь этот хлам? — спросил Визарин, но тут же, встретив мамин взгляд, исполненный ненавязчивого укора, застыдился своих слов.

— Для меня это не хлам, — сказала мама.

— Он пошутил, — заметила Алиса. — Он же у нас известный шутник.

— Ладно, не дуйся, Жора…

Мама провела ладонью по руке Визарина:

— Помнишь, у тебя была переэкзаменовка по географии в седьмом классе?

Визарин кивнул:

— Конечно помню. Тогда такое неслыханно жаркое лето было…

— Верно. И ты каждое утро, до завтрака, садился заниматься наверху на маленьком балконе.

— А я сидела на террасе, смотрела на часы, — сказала Алиса. — Как только проходило полтора часа, ровно полтора часа, я кричала Жорке: «Сарынь на кичку!»

— Сарынь на кичку, — повторила мама. — До сих пор у меня в ушах звенит от твоих воплей…

— Это я от радости, — пояснила Алиса. — Я за Жорку радовалась, наконец-то освободился…

— До следующего дня, — добавил Визарин.

— А помнишь, как вы собирали землянику и я варила варенье? — спросила мама.

И Визарин мгновенно вспомнил поляну в лесу, всю усыпанную земляникой, они тогда с Алисой быстро набрали два бидона ягод для варенья, отнесли маме и снова вернулись в лес, навалились на землянику.

Кажется, он и сейчас ощутил прелестный хруст на зубах ягод, бело-розовых, чуть кисленьких и перезрелых, кроваво-красных с легким коричневым налетом.

— Ночью закроешь глаза, а в темноте ягоды, красные, розовые, пурпурные, алые, все сплошь одна земляника…

— Я сварила тогда очень много варенья, — сказала мама.

— А Жорка не давал проверить, готово ли, — сказала Алиса.

— Как это не давал? — удивился Визарин.

— А вот так. Мама возьмет варенья в ложечку, поставит на окно остудить, чтобы увидеть, загустело ли или следует еще поварить, а ты каждый раз подбежишь и — всю ложку в рот.

— Не помню, — сказал Визарин. — Неужто так было?

— Было, — ответила мама. — Я уж не знала, что делать, никак не могу понять, готово ли варенье, ведь переварить тоже страшно, только гляну, а ложка уже со всех сторон облизанная.

— Тогда я взяла и насыпала соли в варенье, — сказала Алиса. — Целую щепотку тряхнула в ложку, ты подошел, схватил ложку, прямиком в рот — и как заорешь!

Засмеялась, но вдруг оборвала смех.

— Мама, что с тобой?

— Ничего, — сказала мама. — Все в порядке.

Глубоко вздохнула, как бы боясь, что не хватит воздуха. Лицо ее резко побледнело, на лбу появились капли пота.

— В постель, — скомандовала Алиса. — Немедленно в постель!

Побежала на кухню, прокипятила шприц, быстро вколола маме камфору со строфантином.

Визарин стоял рядом, смотрел на мамину тоненькую, всю исколотую руку.

— Не больно? Скажи, мама, не больно?

— Нет, Жора, мне уже хорошо.

— Поспи, — сказала Алиса. — Слышишь?

— Не хочется, — сказала мама.

— А ты через не хочу, — настаивала Алиса. — Попробуй, закрой глаза, постарайся уснуть, сном все проходит…

Визарин подивился, как нежно звучит грубоватый Алисин голос, и лицо ее, обычно немного насупленное, похожее, как он считал, на лицо индийского воина, с высокими скулами, постоянно загорелое, узкие глаза смотрят придирчиво, исподлобья, — смягчилось, стало добрым.

«В конце концов, мама — это все, что у нее есть, — подумал Визарин. — У меня Лиля, а у нее никого, кроме мамы».

Вспомнив о Лиле, он незаметно глянул на часы. Время было уже позднее — половина десятого. Лиля, должно быть, места себе не находит, беспокоится о нем, и, как назло, телефон уже четыре дня не работает…

— Как ты, мама? — он наклонился к маме. — Тебе правда лучше?

— Мне хорошо, — ответила мама. — А ты, Жора, поезжай домой, Лиля, наверное, волнуется…

— Лиля волнуется потому, что он ей кушать должен привезти, — вставила Алиса.

Острые глаза ее сразу же приметили сетку, которую он предусмотрительно оставил в коридоре, с батоном, бутылкой молока и еще какими-то свертками и пакетами.

— Ладно, — сказал Визарин. — Я пошел.

— Привет Лиле, — сказала мама.

В коридоре Алиса близко подошла к нему, шепнула а самое ухо:

— Плохо, Жора.

— Что плохо? — испугался он. — О чем ты?

— С мамой плохо. Хуже не бывает.

Глаза Алисы наполнились слезами, она закинула голову назад.

— Это чтобы глаза не были красными, — пояснила. — А то мама все поймет, вернусь в комнату с красными глазами, а она сразу увидит…

— Постой, — так же тихо сказал он. — Почему плохо? Вроде ей уже лучше, она уже сидит…

Алиса невесело усмехнулась:

— Какое лучше? Неужто ты ничего не понимаешь?

Из комнаты донесся мамин голос:

— Алиса, можно тебя на минутку?

— Конечно, — бодро отозвалась Алиса. — Хоть на две!

Однако пошла не сразу, еще постояла, откинув голову.

Визарин пошел вслед за ней.

— Ты еще не уехал? — удивилась мама.

— Еще нет, как видишь.

— Что-то мне холодно, может, грелку сделать?

— Сей момент, — весело сказала Алиса. — И грелку получишь, и чай, самый горячий, самый крепкий…

Визарин наклонился, поцеловал маму в теплый пробор, разделявший ее почти уже сплошь седые волосы.

— Ты стал походить на папу, — сказала мама.

— Чем дальше, тем все больше, — добавила Алиса. — Вот так вот, сбоку, ну прямо вылитый папа!

— Я папу уже не помню, — признался Визарин.