Они прожили вместе более двух лет, он, Лиля и мама. Потом Алиса уехала в командировку, она была ревизором-бухгалтером, постоянно разъезжала по всей стране, и, как раз тогда, когда она уехала в Узбекистан, мама серьезно, видимо надолго, заболела.

Лиля настояла, чтобы Визарин дал Алисе телеграмму, пусть срочно возвращается и берет маму к себе.

— Она дочь, ее обязанность ухаживать за мамой, ее святой долг, — убеждала Лиля, прижимая к груди красивые руки. — Тем более что у Алисы нет и не будет личной жизни, ни мужа, ни детей, ни, полагаю, даже самого захудалого любовника, так что по сравнению с тобой и даже со мной у Алисы уйма времени.

Что касается времени, то и у Лили его было невпроворот. Она нигде не работала, не училась, окончила лишь фармацевтический техникум и больше не пожелала идти куда-либо учиться или работать.

— Успею, — говорила. — Никогда не поздно начать учиться или трудиться, погляжу, как все будет дальше.

Но глядеть было нечего, спустя несколько месяцев после отъезда мамы к Алисе Лиля забеременела, вопрос о дальнейшей учебе или работе отпал сам собой.

Первое время мама чувствовала себя неплохо. Алиса регулярно звонила Визарину, сообщала:

— Пока все нормально…

Он искренне радовался. Кто знает, может быть, и в самом деле случилась ошибка, самая обычная врачебная ошибка, сколько их бывало во врачебной практике? Не только простые доктора, но и самые знаменитые профессора ошибаются на каждом шагу…

Порой, нечасто, Алиса просила по телефону:

— Маме хочется тебя видеть…

— Непременно, — отвечал он. — Я сам так хочу ее видеть…

Лиля никогда не противилась.

— Конечно же, ты должен навестить свою мать…

Он намечал день, когда должен поехать к маме, но именно в этот день на него наваливалось, как нарочно, столько дел: надо было идти в стол заказов, в прачечную, в химчистку, позаботиться о шифере, чтобы перекрыть крышу к зиме, поискать в аптеках необходимые Лиле витамины и лечебные травы.

«Ладно, — решал Визарин. — Как-нибудь в другой раз…»

В другой раз случалось все то же самое. У него хватало времени на все дела, кроме мамы.

И однажды Алиса в сердцах высказала ему все, что о нем думала:

— Не можешь отыскать хотя бы полчаса, чтобы повидать маму…

Он собрался, сказал Лиле, что дальше так невозможно, в конце концов мама серьезно больна и он столько времени не видел ее. Лиля смотрела на него темными, с золотистыми крапинками в глубине зрачков глазами, кивала головой:

— Да, милый, ну конечно же, солнышко, кто же спорит?

Порой она до того бывала ласкова с ним, что он дурел от счастья.

— Я скоро вернусь, Лилечка, — сказал он, торопливо одеваясь в коридоре. — Постараюсь как можно скорее…

И уже открыл было входную дверь, как вдруг Лили застонала:

— Мне плохо, мне очень плохо…

К маме он, разумеется, опять не сумел выбраться. Но все же через два дня, прямо после работы, он отправился не домой, в Серебряный бор, а к маме в Пыжевский переулок.

Дверь ему открыла Алиса. Сказала:

— Хорош гусь! Тебя уж не знаю за чем стоило бы посылать…

Он прошел вслед за нею в комнату, у окна сидела мама в старинном глубоком кресле, обитом выгоревшим темно-зеленым вельветом. Около трех месяцев он не видел мамы, и она вдруг поразила его источенным, изъеденным болезнью лицом, огромными от худобы глазами, внезапно поседевшими волосами, зачесанными по-новому, на косой пробор.

Она по-своему объяснила себе его удивление, сказала:

— Не ожидал, что я уже сижу? Да, как видишь, надоело мне лежать, и я решила встать, уже целую неделю, как доктор разрешил мне сидеть в кресле…

Впрочем, может быть, она поняла все так, как следовало понять, но решила помочь сыну, дать ему возможность прийти в себя, оглядеться, привыкнуть к ее виду, не говорить первые попавшиеся слова о том, что он был очень занят, что она, мама, превосходно выглядит, держится молодцом и скоро будет окончательно здорова.

Она была умная, прекрасно понимала все то, что происходило с нею, и терпеть не могла никаких утешений.

Потом они сидели за столом, пили чай, Алиса придвинула мамино кресло к столу, над столом низко спускалась старинная люстра, памятная с детства: медный шар, утыканный малиновыми, синими, зелеными ядрами толстого русского стекла.

Мамины любимые чашки стояли на столе, синие с белой черточкой по краям, такие же чашки были и у Визарина в Серебряном бору, мама поровну поделила кузнецовский сервиз между сыном и дочерью.

Чай был очень горячий, мама любила, чтобы чай обжигал, и Алиса заваривала его по одному ей известному рецепту, в вазочке темнело самое, по мнению Визарина, вкусное варенье — черносмородиновое; кроме того, Алиса подала домашние крендельки, испеченные ею утром, все было так, как когда-то, когда они жили втроем и никакой Лили не было и в помине.

Вспоминали общих знакомых, соседей, старинных друзей, с которыми долгие годы не приходилось встречаться.

Алиса вдруг заговорила о Кире Мусиновой, недавно видела ее в метро. Это была первая любовь Визарина, и даже теперь, любя Лилю, он все-таки не мог позабыть Киру и, случалось, нередко вспоминал ее.

— Как она? — спросил он, спросил как можно более небрежно, однако маму и сестру трудно было обмануть, обе переглянулись, мама низко наклонила голову, чтобы спрятать улыбку.

— Все такая же, даже еще лучше стала, — ответила Алиса.

Когда-то она не признавала Киру, она вообще недолюбливала девушек, которыми увлекался брат, может быть, это была своего рода ревность. Алиса была старшая, сознавала полную свою непривлекательность, и лишь спустя годы ему довелось понять, что он был для нее всем смыслом ее одинокой жизни, светом в окне, единственной отрадой.

Стоило ему влюбиться в кого-нибудь, как Алиса тут же начинала усиленно хвалить «ее».

— До чего же хороша, — говорила. — Просто совершенство какое-то во всех отношениях…

Визарин ждал одного коротенького слова, и оно в конце концов возникало.

— Но, — продолжала Алиса (надо отдать должное, она была необыкновенно наблюдательна и, подметив что-то, что не очень красило предмет влюбленности брата, выкладывала все, как есть), — но если бы она еще одевалась со вкусом…

— Но если бы у нее были ноги подлиннее…

— Но если бы нос покороче, а то не нос, а настоящий паяльник…

И так получалось, что Визарин, глядя на девушку, которая ему нравилась, почему-то вспоминал слова сестры и видел то, чего вовсе не замечал раньше, — безвкусный наряд, короткие ноги, длинный нос…

Когда-то Алиса сумела хорошенько охаять Киру:

— Прелестная толстушка, но если бы в глазах было больше ума, а то они, прости меня, конечно, какие-то флегматичные, бездумные, как у коровы…

Потом появилась Лиля, оказалось, что увлечение Кирой несерьезно, тогда Алиса прониклась вдруг симпатией к Кире и изо всех сил расхваливала ее:

— Поразительно хорошо выглядит, похудела, стройная такая, а глаза словно горное озеро…

— Она замужем? — все так же небрежно спросил Визарин.

— Нет, по-моему, до сих пор любит…

— Кого? — спросил он, хотя и предвидел ответ.

— Кого же как не тебя…

Ему было и отрадно, и как-то не по себе слушать Алису. У него была жена, любимая, красивая, любящая его больше жизни (во всяком случае, ему так казалось), а он почему-то думает сейчас о другой, решительно чужой, далекой…

И он ругал себя мысленно последними словами и клялся еще лучше, нежнее, любовнее относиться к Лиле, никогда, ни на минуту ни за что не пытаться думать о ком-либо другом, постороннем…

— Жора, ты помнишь скорняка Мазо? — спросила мама.

Алиса так и покатилась от смеха. Визарин тоже засмеялся. Мама, улыбаясь, попеременно глядела на них обоих, на сына и дочь.

— Я его помню, дети мои, как живого…

Алиса снова расхохоталась.

Николай Григорьевич Мазо, лучший меховщик Москвы, как он называл сам себя, когда-то проживавший по соседству, в Серебряном бору, зиму и лето ходил в пальто с воротником и манжетами, сделанными из обрезков различного меха: тут были кусочки каракуля, каракульчи, опоссума, суслика, нутрии, рыжей лисы и даже горностая с темными хвостиками.