Пусть не боится. Жанна не устанет. И ей не надоест его доброта. Она привыкла к нему, принимая все, что он для нее делает, как должное, само собой разумеющееся. И по-своему любит его. Так, как умеет. Потому что каждый любит в меру своих возможностей. Ни больше, ни меньше.

Я считаю Жанну счастливой. Так прямо и сказала ей:

— Ты — счастливая…

— Чем я счастливая? — спрашивает она.

— Всем. Прежде всего у тебя нет биографии.

— Как это — нет биографии? Что это значит?

— Твоя биография укладывается всего в несколько строчек: полюбила, вернее сказать, сперва вышла замуж, потом полюбила, потом родила дочку. Никаких сложностей, тревог, превратностей, вспышек и взрывов. Все просто и законченно.

Жанна — великая спорщица — неожиданно согласилась со мной:

— Наверное, ты права. И я счастливая. Только иногда все же бывает нехорошо, не так, как хотелось бы…

— Почему?

— Все дело в страхе за Наташу…

Я понимаю Жанну. Наташа — это островок уязвимости, постоянной боязни, чтобы не заболела, не ушиблась, чтобы ее никто не обидел.

И так, должно быть, будет до конца, до последнего Жанниного часа…

Приходит со двора Наташа. Врывается в дверь, вся в снегу — снег на шапке-ушанке с поднятым кверху ухом, снег на шубке, из которой она выросла еще в прошлом году, снег на лыжных штанах, некогда ярко-бирюзовых.

— Ребята! — кричит Наташа. — Порядок! Победа за нами!

— Сумасшедшая, — замечает Жанна, не трогаясь с места. — Ты же вся промокла…

Ирмик молча подходит к Наташе, снимает с нее пальтишко, шапку, стаскивает и насквозь промокшие сапожки, черные, из заменителя под кожу, с разорванной посередине молнией.

Ирмик терпеливо и привычно выполняет обязанности Жанны.

Жанна тихо говорит:

— А ведь его можно с полным правом называть мамой Ирмой.

У Наташи недаром тонкий слух. Она восклицает радостно:

— Мама Ирма? Это здорово! Папа, я так тебя и буду звать, только так, мама Ирма!

Ирмик идет в ванную, развешивает на веревке шапку Наташи, пальто, потом ставит на кухне возле радиаторов отопления мокрые сапожки.

Садится за стол, подвигает Наташе чашку с горячим чаем.

— Кого вы победили? — спрашивает Жанна.

Наташа держит чашку обеими, красными от мороза ладонями.

Ее пальцы похожи на пальцы отца — длинные, изящно и четко вылепленные. Настоящие руки хирурга. Наверно, быть ей, как и отец, врачом. Не певицей, не пианисткой, а врачом. Во всяком случае, мне бы хотелось этого.

— Мы играли в кто кого, мы — это ребята с нашего двора, а они — это с той стороны, за поликлиникой, знаешь, там такой белый дом с лоджиями?

— Допустим, знаю.

— Они как начали бросаться снежками, а мы в них. Они в нас, мы в них, они в нас, мы в них…

Мне кажется, Наташа меняется с каждым разом.

Прошлый раз Наташа сыграла мне только что выученный ею прелюд Рахманинова. Старательно нажимала на клавиши, склоняясь над ними, то высоко закидывая, то опуская голову. Глаза полузакрыты, на лоб упали пряди волос…

Тогда она показалась мне какой-то просветленной, неожиданно возмужавшей.

А сегодня она походит на мальчишку. Порывистая, с резкими движениями и секунды не усидит спокойно.

— Понимаешь, — обращается она ко мне, — понимаешь, тетя Катя, нас ведь меньше, и мы все равно, первые на них. А они вдруг как бросятся назад, не догонишь…

И смеется совсем как Жанна в детстве, взвизгивая и морща нос.

Удивительно, как проявляются в ней материнские черты. И вообще вся ее повадка, движения напоминают Жанну, бессознательно, сама о том не ведая, она повторяет Жаннину манеру смотреть, двигаться, встряхивать волосами…

— Гены, — говорю я, ни к кому не обращаясь. — Могучая это штука…

Ирмик вопросительно взглядывает на меня, но Жанна понимает то, что я хотела сказать. Мы уже давно научились с одного слова понимать друг друга.

— Конечно, гены — вещь неподдельная!

Наташа отодвигает от себя чашку.

— Мама, хочу собаку!

— Кого? — переспрашиваю я.

— Собаку. Ужасно хочу. Любую, пусть самую-пресамую дворняжку, я ее под пуделя подстригу…

Жанна смеется, и я не могу удержаться от улыбки. Нам обеим вспомнилось, как я стригла пуделя Мишу.

— Хорошо, — говорит Жанна. — А кто же будет гулять с собакой? Все на меня ляжет, я же знаю…

— На папу, — уверенно говорит Наташа.

— Тогда говори с папой…

— Я — за, — отвечает Ирмик. — Только не уверен, что успею утром, до работы, пройтись с собакой, ведь собаке надо гулять по меньшей мере три раза в день!

Ему даже в голову не приходит, что Жанна могла бы утром до работы пройтись с собакой. Жанне нужно хорошенько выспаться, а вставать чересчур рано по утрам ей тяжело. Он, разумеется, совсем другое дело. Он — охотно берет на себя все, самое трудное…

— Ты — настоящий мужчина, Ирмик, — говорю я.

Жанна сердито перебивает меня:

— Смотри, избалуешь мне его на мою голову!

Он спрашивает:

— Что такое настоящий мужчина?

— Добрый, умный и уступчивый…

— Уступчивый — это главное, — соглашается Ирмик. — Иначе я бы не смог ужиться с твоей подругой…

— Так как же, берем собаку? — спрашивает Наташа.

Она уже заранее уверена в ответе.

— У нас в классе у собаки одной девочки скоро пуделята будут.

— Пуделята? Ни за что!

— Мама, почему ты не хочешь пуделя?

— Потому что у меня был пудель, я знаю, что это такое.

Да, дело прошлое, а Жаннин Миша дал нам в ту пору «прикурить» как следует…

Мы приехали тогда на студию, как и было договорено, к девяти часам. Роман Петрович, увидев Мишу, вынул неизменную свою трубку изо рта, молча оглядел Мишу со всех сторон.

— Да, — изрек Роман Петрович. — Красивый собакевич, ничего не скажешь. Конечно, он плохо подстрижен, по надеюсь, когда-нибудь шерсть отрастет…

— Даже очень скоро, — сказала Жанна. — Он получил медаль за красоту.

— И за экстерьер, — добавила я, впрочем, не слишком ясно понимая значение этого нового для меня слова.

— Значит, так, — скомандовал Роман Петрович. — Сейчас мы пойдем в павильон и отрепетируем эпизод с начала до конца.

Что только мы ни делали, чтобы научить Мишу самому простому, незамысловатому — пройти вместе с Камиллой Аркадьевной, нога к ноге…

Он бросался на нее чертом, визжал, скалил зубы, рычал и кусал всех, кто только пробовал подойти к нему поближе.

Камилла Аркадьевна в сердцах кинула поводок, отбежала в самый дальний угол.

— Нет уж, увольте, — сказала. — Я его просто боюсь, он ненормальный.

Тогда к Мише подошел оператор, здоровенный дяденька с квадратными плечами.

— Все будет в порядке, — сказал оператор. — Надо уметь обращаться с собаками.

Он протянул огромную ладонь, раза в три больше Мишиной головы, чтобы погладить Мишу, и тут же мгновенно отскочил от него.

— Чертов пес! — заорал он неожиданно тонким голосом. — Прокусил мою ладонь! Вот паршивец!

— Это самая обыкновенная сумасшедшая собака, — крикнула, стоя в углу, Камилла Аркадьевна. — Собаки тоже могут сходить с ума!

— Подождите, — сказала Жанна. — Я его сейчас успокою.

Она хотела было взять Мишу на руки, но Миша в ту же минуту набросился на нее.

— Так, — сказал Роман Петрович, сохранявший все время привычное свое невозмутимое спокойствие. — Ясно.

— Что ясно? — дрожащим голосом спросила Жанна. Очевидно, она уже поняла все.

Жанна приблизилась к Роману Петровичу, и Миша тоже шагнул вслед за нею. Роман Петрович попятился назад, с откровенной опаской глядя на Мишу.

— Давай пропуск…

— Пропуск? — грустно повторила Жанна.

— Да, пропуск. Я отмечу время…

Он протянул руку. Миша угрожающе зарычал.

— Возьми пропуск, свою собаку и уходи сию же минуту, — сказал Роман Петрович. — Слышишь? Сию же минуту.

Во дворе Миша почему-то успокоился, повеселел и в довольно благодушном настроении зашагал рядом с нами. А мы молчали. Мы думали, должно быть, об одном и том же, о том, что не придется, видно, сниматься в кино ни Жанне, ни ее пуделю…