Все тот же старичок-вахтер дежурил и на этот раз. Уставился на Мишу, потом на Жанну и узнал ее.
— Ну, как племянница, — спросил, — поправился ли твой академик?
Жанна ничего не ответила, молча протянула ему подписанный Романом Петровичем пропуск.
— Эх, — сказал он ей вслед. — А еще сулилась, для моего, мол, дяди радикулит — пара пустяков…
Жанна остановилась. Глянула на него через плечо:
— Я непременно поговорю с дядей.
У нее были такие невозможно печальные глаза, что старик, видно, удивился, а удивившись, пожалел ее.
— Ладно, делай, как знаешь…
— Она поговорит, — сказала я. — Она, конечно, поговорит, и он, когда поправится, примет вас…
Однажды я рассказала Наташе обо всем том, что произошло с нами на студии.
Наташа любит меня слушать. У нее доброе сердце, и она требует только одного: хороший конец. Чтобы все и вся счастливо кончалось. Потому во всей этой истории самое главное для нее было — вылечить старика.
— Кто же помог старику? — спросила Наташа.
— Его принял мой папа.
— И он его вылечил?
— Не совсем. Папа дал ему болеутоляющие лекарства, но вылечить окончательно так и не вылечил.
— Ее папа был очень хороший врач, — сказала Жанна.
— Почему был? — спросила Наташа.
— Потому что он уже давно умер.
У Наташи, по ее же словам, глаза на мокром месте. Однако она сдержалась, не заплакала.
— Умер? Это, значит, навсегда?
— Навсегда, на всю жизнь, на все, какие только будут века и годы…
— Навсегда, — задумчиво повторила Наташа. Наверно, для нее это слово все еще оставалось не до конца ясным.
Она дергает меня за рукав:
— Тетя Катя, расскажи что-нибудь.
— Что тебе рассказать?
— Что хочешь.
У меня фантазия не из богатых. Иногда я просто пересказываю своими словами всем известные сказки. А она после говорит:
— Почему у тебя интереснее, чем в книжках?
И теперь я тоже силюсь придумать что-то примечательное для нее. И не знаю, что придумать.
Наташа глядит на меня Жанниными карими, взыскующими глазами. Она ждет. И я начинаю, не ведая, чем закончу:
— Жила-была девочка, которая умела сочинять музыку.
— Она была композитором? — перебивает Наташа.
— Да, конечно, и она сочиняла всякую музыку, и песни, и фуги, и ноктюрны…
— И сонаты, и прелюды, и баллады, и оратории, и концерты, — продолжает Наташа…
Жанна нестрого замечает:
— Перестань перебивать, а не то тетя Катя не будет рассказывать.
— Будет, — говорит Наташа. Она уверена во мне на все сто.
И я мчусь дальше:
— Однажды она сочинила прелюд, такой прекрасный, что сперва засмеялась, потом заплакала.
— Заплакала, — громким шепотом повторила Наташа. — Никогда бы не стала из-за этого плакать.
— А вот она заплакала от радости, что сочинила такой вот прелюд, и играла его все время, до тех пор, пока пальцы не одеревенели.
Наташа вытягивает ладонь, сжимает и разжимает пальцы.
— А потом она закрыла глаза и заснула, а прелюд выскочил из клавиш и отправился гулять по свету.
— Как? — снова перебивает Наташа. — Прелюд отправился гулять?
Ирмик улыбается, а Жанна говорит:
— Ты что-то, мать, перехлестываешь. Куда хватила!
— Вы все начисто лишены полета фантазии и романтики, — огрызаюсь я. — И больше не услышите от меня ни слова.
Наташа берет мою ладонь и трется о нее носом, словно котенок:
— Тетя Катя, неужели больше ни слова? Честное слово?
И я начинаю новую сказку:
— Жил-был один мальчик, который был удивительно ленив и потому не любил учиться. И запомни, Наташа, если будешь перебивать, то я и в самом деле — больше ни слова, так и знай!
— Знаю, — отвечает Наташа.
— Ну, слушай дальше. Этот мальчик мечтал о том, чтобы кто-нибудь делал за него уроки, все равно, кто, лишь бы не он сам…
Слова рвутся с Наташиных губ, но она молчит. Даже прикладывает обе ладони ко рту.
— И вот однажды ему подарили ручку, не простую, а волшебную, и эта ручка сама стала делать уроки…
— Как это — сама? — не выдержав, спрашивает Наташа.
— А вот так, мальчик брал ее в руку, и она сама решала задачи, сама писала диктанты, без единой помарочки, сама сочиняла сочинения…
— Вот здорово!
Это восклицает не Наташа, а Жанна. И тут же, совсем как Наташа, испуганно взглядывает на меня.
— Да, здорово, — соглашаюсь я. — За одну неделю мальчик стал лучшим учеником, самым первым. За все диктанты и контрольные он получал сплошь пятерки, а его сочинения переписывались в классную стенгазету и все, даже старшеклассники, приходили и читали его сочинения и удивлялись, какой мальчик способный и умный.
— Я бы тоже хотела иметь такую ручку, — тихо произносит Наташа.
— А ты послушай, что было дальше. О мальчике заговорила вся школа. На него ходили смотреть, потому что это было просто какое-то чудо: лентяй, не вылезавший из двоек, превратился в самого первого, самого примерного ученика, и некоторые учителя даже считали, что его следует перевести из третьего прямехонько в пятый класс.
— Счастливый! — вздыхает Наташа.
— Представь себе, он вовсе не был счастливым. А наоборот, заскучал. Все стало для него неинтересно, скучно, ведь ему ничто не стоило труда, ни над чем не надо было думать, добиваться, чтобы было хорошо, он мог свободно написать сочинение, которое было бы под силу только лишь разве студентам Литературного института, и решать любые задачи и уравнения. Вернее, не он, а его волшебная ручка. И выходило, что это не его хвалят, а ручку, и не он самый лучший ученик, а ручка, обычная с виду, деревянная ручка с обгрызанным кончиком…
Наташа слушает меня, открыв рот. И Жанна с Ирмиком тоже слушают. Им, я чувствую, интересно. Наверно, поистине справедлива поговорка: детство на всю жизнь остается с нами…
Воодушевленная непритворным вниманием всех троих, я продолжаю:
— В конце концов мальчику это все надоело. И он решился, выбросил свою ручку за окно, в сугроб…
— И потом пошел в школу и немедленно схватил пару? — спрашивает Наташа.
— Верно. Но зато, придя домой, он засел за учебники, стал учить то, что следовало учить, сам, без всякой помощи решать задачи и писать без ошибок…
— И дальше что? — спрашивает Ирмик.
— А дальше вот что: однажды он получил четверку, потом еще одну четверку и пятерку, и это были четверки и пятерки, заработанные им, только лишь им одним, без всякой волшебной ручки. И ему стало интересно учиться, и он стал неожиданно самым лучшим учеником…
Наташа хлопает в ладоши.
— Молодец! Только я бы ручку не закинула, на всякий случай, пусть будет. Вдруг дадут очень трудную задачу?
— Все равно, он постарается решить задачу сам. А когда сам добиваешься чего-либо, это всегда ценно.
— Слушай, — замечает Жанна. — Ты, как я погляжу, не хуже Макаренко или этого, как его, Ушинского. Прирожденный педагог…
— Да, тебе бы стать учителем, — говорит Ирмик. — Может быть, стоит подумать?
— Уже поздно думать, стара стала…
— Мы считали Тамару старой, помнишь? — спрашивает Жанна. — Сколько ей было лет тогда? Двадцать один, кажется, не больше?
— Да, вроде бы не больше…
— Я как-то встретила ее на улице, не узнала, до того подурнела…
Я тоже однажды повстречалась с Тамарой в подмосковном пансионате «Березка». Я уезжала на следующий день, а она только приехала. Действительно, Тамара сильно изменилась, цветущее когда-то лицо поблекло, даже глаза словно бы стали меньше, у́же…
У нее было двое детей и больной муж. И она приехала в пансионат, как она выразилась, «отдохнуть и прийти в себя от своего семейства». Однако, думается, ей не пришлось всласть отдохнуть.
В течение того дня, что мы были вместе, она раза три звонила домой, расспрашивала, как себя чувствует муж, какие лекарства принимает, потом говорила с дочерьми, интересовалась отметками в школе и наставляла, что надо готовить на обед, когда сдать белье в прачечную и сколько следует купить картошки на рынке.
