— Ну ни хрена же! — выдохнул он, убирая со лба чёлку, и достал два прозрачных вытянутых кристалла с переливающимися точёными гранями.

— Доволен, братец? — улыбнулась Анна. — Я взяла в качестве компенсации, когда один жирдяй пытался меня убить. Тут денег достаточно, чтобы отправиться на Форкселли и прожить там, — она задумалась, — ну, какое-то время…

— Денег тут до хрена! Он точно военный был? Зачем ему они с собой?

Орел с подозрением оглядывал кристаллы. За них могли отвалить несколько тысяч золотых мэтров! [4]

— Откуда мне знать? — Анна тряхнула головой. — Может, рассчитывал свалить, как придёт возможность.

Орел скептически посмотрел на неё и, сдаваясь, пожал плечами.

— Ладно, неплохо. Возможно, мы сможем как-то выжить без Хога.

— Ты во мне сомневался? — Анна уперлась кулакам в столешницу, приближаясь к Орелу. Тот невозмутимо кивнул, глядя ей в лицо. Анна выпрямилась и картинно закатила глаза.

— Ну так что, сомневающиеся, — она посмотрела по очереди на Орела и Харона, — летим на Форкселли?

Они переглянулись и синхронно кивнули.

Открыв глаза, Филипп подумал, что проезжающая полстраны от юга до столицы карета была бы не таким плохим вариантом, если бы у него вообще был выбор. Он бы предпочёл долгие часы, может, дни трястись по дорогам, чем за считанные секунды переместиться в полное переливчатого света помещение, где его встретил стражник и сообщил, что мадам Керрелл ждёт в гостиной третьего этажа.

Филипп вздохнул.

Он так давно не был в замке, так отвык от него. Кремовые колонны, мраморные плиты на стенах и на полу, витражи на окнах, тяжёлые шторы с кисточками и бахромой, вереницы ваз и картин, красные с рисунком — где с золотым, а где с бурым — тканевые обои, кресла и скамеечки с золочёными ручками и ножками, обитые подоконники с подушками — Филипп удивлённо скользил по ним взглядом, пока поднимался на третий этаж. Он не был уверен, правильно ли поворачивает с лестницы, сколько коридоров нужно пройти, чтобы добраться до любимой гостиной матери, но шёл вперёд, ведомый то ли памятью, то ли интуицией.

Распахнутые двери приглашали войти, и Филипп осторожно спустился по двум невысоким ступенькам. В этой комнате всё было выделано в молочных и оливковых тонах, с обоев смотрели птицы, а световые шары излучали бледно-желтый свет. Филипп чувствовал себя неловко здесь. Ещё более неловко стало, когда Эдвард, сидевший, закинув ногу на ногу, напротив матери и лицом к дверям, поднял глаза и воскликнул:

— Фил!

Мадам Керрелл подскочила как ужаленная и развернулась к сыну. Он ничего не успел понять, как она уже заключила его в объятья.

— О, Филипп! — Её голос был полон слёз. — Мой мальчик, я так за тебя переживала!

Филипп тяжело вздохнул и обнял мать. Она была ниже его на голову, её волосы пахли маслами и травами, которые она использовала, сколько Филипп себя помнил. Родной, но забытый аромат. Настоящие запахи природы давно заменили ему благовония, голые или бедно отделанные стены — шикарные убранства замка. Но что-то было в её объятиях тёплое и родное, заставляющее улыбнуться и подумать, что вернуться домой стоило хотя бы ради матери.

Она отпустила его и платком вытерла глаза от слёз.

— Я дома, мама, — попытался успокоить её Филипп. — И пока никуда не собираюсь.

— Ты мне должен будешь всё рассказать! — запричитала она. — Почти год не видеть старшего сына! И если бы ты хоть писал!..

Филипп виновато усмехнулся и перевёл взгляд на Эдварда. Тот стоял, облокотившись о кресло, но выпрямился и расправил плечи, как только заметил, что на него смотрят. Эдвард подошёл к Филиппу и протянул руку для пожатия. Он выглядел совсем взрослым, ещё взрослее, чем на голограмме, почти догнал Филиппа в росте, а в его лице прибавилось мужественности. Породистой мужественности, керрелловской, которая отражалась на всех семейных портретах: кожа с лёгким золотистым оттенком, упрямый подбородок, широкая челюсть и блестящие глаза.

— Пожалуй, я и правда давно не был дома, — сказал Филипп, пожимая Эдварду руку.

Весь вечер они провели в гостиной. Мадам Керрелл заставила сына рассказать всё, что с ним происходило за месяцы, которые они не виделись. Упираться было бесполезно, и Филипп со вздохом сел в предложенное кресло.

Нет, драконы на острове не опасны. За стеной — возможно, но он, конечно же, туда не летал. Нет, никто не пытался его съесть. Да, у него есть свой дракон, и он надеется с ним увидеться чуть позже.

Да, он участвовал в настоящих сражениях. Да, его однажды ранили. Нет, не серьёзно. Врачи работают прекрасно, и даже шрамов не осталось.

Условия, обращение — всё везде было отличным. Насколько это возможно на военных полигонах во время мобилизации. Старался вести себя достойно. Отец всё равно недоволен. Наверно, слишком много на себя брал.

Филипп усмехнулся, не веря собственным словам.

— И, если бы он тебя не сослал, ты бы остался? — Эдвард в упор смотрел на брата.

Тот перевёл взгляд на мадам Керрелл и, сжав челюсти, отвёл глаза.

— Да, остался бы.

Он не видел, как лицо матери дёрнулось. Она боялась, что, останься он, с ним могло бы случиться нечто ужасное. Что угодно. Тело вздрагивало от одной мысли, что Филиппа могли ранить. А когда он подтвердил её опасения, она едва не расплакалась. Эдвард замечал всё это, ловил каждое изменение, и от этого ему становилось не по себе. Пока брат и отец находились далеко на фронте, ежесекундно окружённые опасностью, Эдвард оставался единственным, кто мог поддержать мать. Он уезжал из Академии на недели, потому что она писала ему, звонила, и Эдвард не мог отказать.

Только когда пришла его очередь рассказывать — с комментариями матери — брату о происходившем в замке, он умолчал об этом. Филиппу едва ли было интересно. Он слушал или делал вид, что слушает, но будто находился не здесь. Правда, это не помешало ему заметить, как Эдвард тщательно выбирает слова, словно стесняясь чего-то или утаивая. А может, он специально недоговаривал, зная реакцию матери?

— Уже так поздно! — воскликнула мадам Керрелл в один момент, взглянув на часы.

Стрелки давно пересекли полночь, и, хотя никто не хотел спать, пришлось подчиниться и разойтись. Филипп снова оглядывался, думая, как можно было забыть коридоры, в которых провёл детство? В темноте они все казались одинаковыми, и только картины на стенах менялись.

— Послушай, — вдруг заговорил Эдвард. — Я завтра днём должен буду вернуться в Академию. Я и так многое пропускаю, но мама сказала, что тебя обязательно нужно встретить.

— Я бы не обиделся, — тихо бросил Филипп.

— Да, прекрасно, — Эдвард отмахнулся, — я не об этом. Я просто хотел тебя попросить… — Он остановился и вздохнул. — Давай ты попробуешь быть с ней, ну, нормальным. Будто тебе всё нравится, ты рад и никуда не хочешь уехать. И поменьше говори с ней о войне. Даже если она сама заговорит.

Филиппу стало неуютно. То ли от слов Эдварда, то ли от его взгляда, который вдруг стал грустно-напряжённым. Это было на него так не похоже, что Филипп, не задумываясь, кивнул и только потом понял, насколько сложно будет сдержать обещание.

Эдвард вернулся через месяц, и по выражению его лица сразу стало понятно, что особой радости он не испытывает. Стоило матери оставить их с Филиппом вдвоём, как Эдвард достал синернист и искры сложились в страницы учебников: приближалось лето, а вместе с ним и экзамены.

— Ты бы мог остаться в Академии и спокойно готовиться, — сказал Филипп, глядя на то, как Эдвард морщит лоб, вчитываясь в не очень удачное изображение: искры трепыхались, и маленькие буквы было трудно разобрать.

— Не мог бы, — отозвался Эдвард. Пару секунд он молчал, а потом резко повернулся к брату. — Понимаешь, я не ты. Я не могу наплевать на всё просто потому, что у меня есть дела важнее. Сегодня собирается звонить отец, и мама сказала, что нам нужно быть здесь всем. Как я мог ей отказать?