— Эмма Марковна, — внезапно вскочил он, — подождите. Умоляю, подождите!

И выскочил из кабинета. Я подумала — побежит к Лизоньке. Нет, помчался к лестнице, к выходу.

Зачем? Какого свидетеля он намерен привести?

Опять в голову пришли мысли о заводе Берда… да и прочих предприятиях, частных и казенных. А ведь мальчишка помогал Мише в самых важных делах, в том числе оружейных, и много знает. Не предаю ли я сама мужа, не спросив его разрешения?..

Села в кресло, положила руки на стол.

Послышались робкие шаги. Я подняла голову.

Передо мной был Павлуша, ставший из мокрого котенка морским котиком, вынырнувшим из глубин. Он держал на вытянутых руках несколько толстых красных прутьев.

— Эмма Марковна, прикажите сторожу, чтобы без пощады.

— Но ты же знаешь, — удивленно сказала я, — что здесь никого не бьют. Я ни разу в Новой Славянке такого приказа не отдавала и не собираюсь. Не хочу, чтобы здесь служили люди, которые избивают других людей.

Ох, лицемеришь, Эммочка. В некоторых твоих дальних латифундиях такая высшая мера не отменена. Но в Новой Славянке прутья для этого сломали впервые.

— Эмма Марковна, — мальчишка затрясся, роняя воду вперемешку со слезами, — вот потому-то я не могу уйти. Вот потому-то не нужен мне никакой Берд, не нужны горы золотые. За хлеб вам буду служить… Только… Хочу жить там, где людей сечь нельзя. Где не умеют. Не хочу от вас уходить!

«Что за страна — повесить не умеют. Что за барыня — высечь некому», — опять подавила я смешок.

А мальчишка-то в эту секунду был, пожалуй, искренен как никогда прежде. Что я наделала, приручив стольких в этом красивом и жестоком мире?

Ладно, разве я не хозяйка своему слову?..

— Эмма Марковна, если вы никому это приказать не можете… Тогда…

И замер, боясь сказать дальше.

— Тогда вот так, — нейтральным тоном сказала я. — Положи на подоконник.

Подошла к окну, открыла. Взяла прут, прицелилась, как дротиком, замахнулась. Но кинула без силы, так что он сразу упал вниз.

— Возьми другой. Кинешь дальше меня — останешься.

Мальчишка судорожно схватил прут, и я на миг замерла — вдруг у него сведет руку? Но он метнул его как римский легионер, и прут исчез в дождливой мгле.

— Остальные — просто туда, — сказала я.

Когда остался один, Павлуша кинул его особо азартно, и по инерции чуть не коснулся подбородком подоконника. Я дала ему затрещину. Средней тяжести, скорее, даже легкую.

— Все сказано, курица наказана.

— А мне не больно, курица довольна, — уже без слез ответил мальчик.

— Ты это от Елизаветы услышал?

— Да, Эмма Марковна. Мне теперь куда идти?

— Со мной, — просто ответила я.

Мы направились к Лизоньке. Не знаю, о чем думал Павлуша Волгин, а я — о непродуманности домашнего ареста атаманши. С ней оказалась заключена невинная животинка, не факт, что побывавшая на вечерней прогулке.

Мысль об этом едва не заставила меня ускорить шаг. Я быстро набрала шифр, заметив, что Павлуша демонстративно отвернулся. Постучалась, нажала дверную ручку.

Дверь открылась — значит, уже не на щеколде.

— Маменька, Зефирке надо выйти… Павлуша? Маменька, я должна с ним попрощаться? Маменька, нет! Не надо!

— А почему не надо?

— Потому что… Тогда надо и меня прогнать!

— Почему? — спросила я, не столько холодно, сколько спокойно. Поняла чувства Одиссея, приказавшего привязать себя к мачте у острова Сирен. Ноги хотели сами сделать шаг, руки — обнять бедную глупышку, а сердце будто орало: «Скорей, скорей!» И лишь рассудок спокойно отбивал метрономом: «Надо довести до конца».

— Потому что это я все придумала! Это я попросила… нет, приказала Павлуше готовить запасы и корабль, сама приказала ему составить список команды. Сама привела его ночью в мастерскую. А он только делал. И мальчиками командовал.

Сначала Лизонька чуть не кричала сквозь слезы, но потом стала говорить отчетливей и тише. Будто, перечисляя свои дела, наконец-то осознала, что натворила.

— А если виновата во всем ты, что надо сказать Павлуше?

— Павел, прости меня за то, что я тебе приказывала, за то, что заставляла…

Разрыдалась и обняла Павлушу. Тот несмело погладил ее по плечу. Зефирка запрыгала рядом, чуть не опрокинув детей.

Потом объясню ей, что такое манипуляция, почему нельзя использовать втемную дорогих тебе людей, да и вообще никаких не надо, если это не разбойники с большой дороги. Но самое главное в этой истории дочка поняла сама.

Внезапно Лизонька отстранилась от Павлуши, взглянула на меня со страхом.

— А как же Антоша?

— Антону в этой истории хуже всего, — спокойно сказала я. — Он сообщил мне письмом о вашей затее и сам себя приговорил к отчислению и изгнанию.

Кстати, оформлена ли ему вольная по всем правилам? Ведь он, в отличие от Павла, изначально мой крепостной? Или оформлена, но лежит у меня в конторе и он фактически беглый? Тоже мне, рыцарь от сохи — письмо написал, за одежду извинился, а насчет документов не подумал.

— Так это он выдал… — начал Павлуша, но Лизонька не дала ему договорить.

— Я перед Антошей тоже виновата! Маменька, его надо найти и вернуть! А ты, Павлуша, если меня простил, тогда и его прости!

Павел что-то пробурчал. А я наконец-то обняла дочку.

— Найдем его, милая. Михаил Федорович за это возьмется, а папа всегда отыщет. Самые лучшие полицейские и самые лучшие воры будут его искать.

— И Зефирку попросим?

Псина тотчас положила лапы на плечи дочке в знак согласия.

Потом начались тяжелые ночные работы — разгрузка тайного склада несостоявшейся экспедиции. Я тихо вздыхала, удерживая себя и от ругачек, и от восхищений. Наверное, так тюремная охрана исследует тоннель, прорытый заключенными из камеры, с вентиляцией, электроосвещением, разве что не с дизельной дрезиной.

Шкаф с Лизонькиными вещами закрывал стеллаж, заполненный похищенным имуществом. Также был дополнительный склад в мастерской, с канатами и полотнищами — каждому пароходу полагалось парусное вооружение, с керосином для ламп и прочим багажом, непригодным для хранения в комнате.

Возле мастерской встретили Настю с супругом Иваном — он возвращался из ночного караула. Я посулила ему премию и попросила помочь Павлуше в переноске тяжестей.

Когда работа была окончена, Настя с супругом ушли, а Лизонька удалилась с Зефиркой для собачьего моциона, я спросила Павлушу:

— Ты-то сам хотел помочь грекам? Или только потому, что Елизавета попросила?

— Она мне рассказывала, как это несправедливо: древний народ, создал искусство и науку, винт изобрел, который наши стимботы двигает, а его варвары угнетают. Я и сам подумал: когда отучусь, попрошу меня в Грецию отпустить, помогать знаниями.

— А ребята из команды, они тоже так думали?

— Нет, — виновато сказал мальчик. — Что-то слышали про Грецию. Но для них главное было, что я приказываю, они привыкли мне подчиняться. И не верили, что юная барыня может такое задумать без вашего согласия.

И окончательно уставился на мокрую траву. А я пожалела, что выбросила все прутья. Ладно, курице все сказано.

— Павел, извинись перед ребятами. Особенно перед Михайловым, когда вернется. А сейчас — спать. Погоди, есть во что переодеться, чтобы в мокром не лечь? Хорошо. И больше не смей в такой дождь гулять без капюшона!

Павлуша чуть не рассмеялся и умчался по темной аллее. А я вздохнула, потому как в голову пришел очень знакомый исторический сюжет. И не из давнего прошлого, увы, а из ближайшего будущего. Следующего, 1825 года.

Вот точно так же, такие Лизоньки из молодых гвардейских офицеров и чиновников в общем-то справедливо недовольны самодержавием: не проводит реформ, не отменяет крепостное право, просто жестоко во множестве бытовых проявлений. И когда возникнет династическая путаница — цесаревич Константин не хочет править, царевич Николай не решается взять корону, вот тогда-то они и выступят, благодаря Павлушам — офицерам попроще, очарованным разговорами о свободе, хотя до конца не понимающим, в чем смысл всей затеи. А уж «Павлуши» увлекут солдат, верящих, что начальство не ошибается.