А еще младший сел подальше от иллюминатора и старался держаться в тени. Я думала, как бы их расспросить чуть усердней. Но сонливость брала свое.

Еще запомнила шепотливую реплику Насти:

— Хорошо, Эмма Марковна, что на Валааме причалим. Им самое верное будет с другими странниками на Соловки отправиться, а еще лучше — на островах трудниками остаться.

— Почему, милая? — спросила я не шепотом, так как мы вышли на палубу.

— Речь у них не по-орловски, зато иной раз цокнут. Да и к Васе-младшему охота приглядеться. Ох, чует сердце…

— Он из барского театра сбежал? — предположила я и тотчас погасила улыбку — вдруг так и есть.

— Может, и так. Только, Эмма Марковна, когда люди темнят, тут надо или огневуху в небо пустить, как я давеча, или избавиться от них.

— Избавимся, Настюша, — успокоила я, — на Валааме оставим.

А в душе опять заскреблась интуиция. Когда проблему заранее решила… ох, как бы не вышло иначе.

На этот раз на Валааме мы пробыли недолго. Паломники из Олонца подивились храму на вершине горы, а потом — удивительной паровой машине, поднявшей их наверх.

Нам подниматься не пришлось. Игумен Ионафан был на пристани — собирался посетить один из дальних скитов архипелага. Благословил нас, услышал просьбу — взять трудниками двух братьев. Взглянул на них, сперва рассеянно, потом пристально.

Потом отозвал их за пакгауз, сказал, что исповедь может принять и на пристани. Братья не очень-то и хотели, но игумен — человек властный, попробуй ослушаться.

Потом вернулся. Поначалу его лицо казалось гневным, но, когда он приблизился, я поняла: прячет смех в бороду. Василии стояли у кромки причала, вглядываясь в ладожские волны, и на их лицах не было ни смеха, ни радости.

— Как же вы, дочь моя, взяли в свой ковчег этих агнцев? — тихо спросил он, не сдерживая улыбки.

Я избежала подробностей, касавшихся взаимоотношений с властями, а просто сказала об обете братьев и их затруднительном положении.

— Есть ли причины не взять их монастырскими трудниками?

— Есть, и очень серьезные. Василия, пожалуй, оставить могу — каяться за обман. А вот насчет его спутницы Василисы устав у нас строгий. Или ее в женскую обитель, или обратно в ваш ковчег.

Конечно же, на борт взошли оба дрожащих агнца, глядевших на все что угодно, кроме меня. Может, дело в многолетней практике, может, и правда в атмосфере святых островов, но минут за десять я укротила распаляющийся во мне гнев. Уж очень давно никто не выставлял меня такой дурой.

— Простите, Эмма Марковна, — шептала Настя, — я догадываться начала, но не хотела вас смущать. Надеялась, оставим их здесь — и с плеч долой.

— На тебя, Настенька, точно не сержусь, — вздохнула я. — У тебя найдется запасное платье для младшего Васи? Ее, конечно, не сожгут, как Орлеанскую деву, за роль травести вне театральной сцены, но все-таки…

— Найдется, Эмма Марковна. Только вот давайте их выслушаем сначала. Может, с переодеванием лучше не спешить.

Не поспоришь. Едва «Горлица» отдалилась от Валаама, я пригласила Василия и Василису в салон. Заодно Настю — в качестве детектора лжи, а также злющего следователя. Просто злым следователем намеревалась быть я.

Настя говорила сурово. О том, какая добрая барыня Эмма Марковна и какое свинство так поступить — выставить ее посмешищем в глазах настоятеля. О том, что после такого надо было без разговоров передать их властям. Василий и Василиса в ужасе взглянули друг на друга.

Тут я прервала Настино витийство:

— Рассказывайте, от кого сбежали. Без утайки.

Парень и девица переглянулись. Василий махнул рукой.

— Эмма Марковна, простите, что через нас вы в позор впали. Мы и взаправду беглые. А случилось с нами вот что…

…Жили Василиса и Василий в поместье Гостилово. Конечно же, не в Орловской, а в Новгородской губернии — Настя очень верно подметила цоканье. Василиса — дочь экономки, рано осиротела, воспитывалась в барском доме. Барыня обучила ее грамоте и манерам, готовила в хорошие горняшки. Была она, редкий случай, добра к прислуге и строга к мужу: не дозволяла вольностей с подневольным женским полом.

Василий — сын бурмистра, паренек сообразительный, на год старше Василисы, тоже обучился грамоте-счету в барской усадьбе. Василису знал с босых годов, был лучшим другом. Потому, когда сердечко забилось на новый, сладкий лад, стал вырезать «ВВ» на всех березах и поклялся, что не нужна ему другая жена. А Василиса твердила, что ей не нужен другой муж.

Я поглядывала на парня и девчонку, слушала незамысловатую повесть о первой сельской любви. Видела в полутьме салона, как они рассказывают-краснеют, улыбаются, шепотом переругиваются и смеются опять. А один раз Василий осторожно протянул руку, и подружка несмело дотронулась до нее своими пальцами.

Мой гнев давно испарился, но и радости не было. Понятно, что эти юные сердца ждал не холод, не разочарование, а беспощадная внешняя угроза. И чем сердечко трепетней, тем эта угроза страшнее…

От барыни и барина юная любовь не скрылась. Они только обрадовались, барыня даже обещала воспитаннице приличное приданое. Свадьба — хоть завтра. Только родимый Василия не то чтобы норов проявил, а пожелал, чтобы у сына не по-мужицки вышло, когда женят в четырнадцать годков, а чтоб по-барски — постарше, когда семнадцать стукнет. Барыня, хоть и хворая была, со свадьбой не торопила, а Вася и Вася и на пасхальных качелях летали, и даже вдвоем по малину ходили, с поцелуями, но без последующих вольностей.

И тут — беда, громом с ясного неба. Пришлось барину имение продать, без промедленья. Почему? Вася-Вася на этом замялись, не сказали внятно. Верно, причина такой позорной была, что не хотели доброго барина чернить.

Хворая барыня так привыкла к родному гнезду, что померла еще до отъезда. Вдовец, погруженный в печаль, увез из имения портрет жены, собаку и трех дворовых. Василисы среди них не было.

Новый хозяин, влиятельный и богатый, назначил своего бурмистра, а Василису за опрятность и грамотность забрал в свою большую усадьбу, почти дворец.

— Как зовут нового барина? — спросила я.

— А… Алексей Андреич, — ответила Василиса. — Я так к нему обращалась, а фамилию запамятовала.

Показалось или нет, парень и девушка переглянулись, и Василий кивнул.

Я немного удивилась: обычно крепостные знают барскую фамилию. Тут бы надавить, приказать не темнить. Но оба беглых птенчика выглядели так напуганно, что не хотелось огорчать. Недавно избежали острога ценой утраты своей тайны, и теперь их везут на дымном корабле неведомо куда.

Сама подробности выясню — Миша справки наведет. Боюсь, обнаружит запрос на розыск крестьянского сына Василия и дворовой девки Василисы.

Ну а дальнейшая история была проста и предсказуема: в новом поместье Василисе стало опасно. Подробностей девочка не рассказала, да и я не потребовала — представила. «Сироту каждый обидит» — банальность, пока не столкнешься на практике. Для девчушки шестнадцати лет в такой ситуации лишь одна защита: если сам барин глаз положит, чтоб каждый псарь и конюх знали — не по ним ягодка.

— Сбежала я к Васе, когда уже совсем невмоготу стало, — тихо сказала девчушка. — Венчаться времени не было, он только успел меня в свое старое переодеть. Одежка-то не мужицкая, на праздничный выход, можно принять за купецких сынков…

«Если ее еще и стирать», — вздохнула я.

В бегах Вася и Вася были две недели. Решили податься в Поморье — считали, что на берегах Двины и Белого моря проще укрыться от преследования. Так что насчет Соловков особо и не врали — путь держали в том направлении.

Я слушала, печально улыбалась и снова впадала в гнев. Печалилась юной наивности, мол, добредем до края, где от деревни до деревни пятьдесят верст, а не пять, как в родных местах, поселимся, никто нас не сыщет. Ага! Канцелярии в Российской империи работают исправно, бумажки путешествуют по губерниям и уездам. Не в Олонецкой губернии, так в Архангельской догнала бы Васю с Васей ориентировка, и — этап в родные края с неизбежным наказанием и возвратом девчонки в опасный дом. А что они обручены, только без колец, — кого волнует?