Графиня (беспокойно). Но ты скажешь мне тогда все… ты расскажешь мне все, что вы сегодня делали?

Толстой (очень спокойно). Все расскажу, ничего не хочу более скрывать и делать тайно в те немногие дни, что осталось мне прожить. Я жду лишь, когда Сережа и Андрей вернутся, тогда я всем вам откровенно скажу, к какому решению пришел в эти дни. А пока оставь свои подозрения, не шпионь за мной – это единственная моя просьба, Софья Андреевна, выполнишь ли ты ее?

Графиня. Да… да… непременно… непременно…

Толстой. Благодарю тебя. Смотри, как все хорошо станет, если быть откровенным и верить. Как хорошо, что мы говорили мирно и дружелюбно. Ты опять согрела мне сердце. Послушай, когда ты вошла в комнату, на твоем лице лежала тень подозрения, своим беспокойством и ненавистью оно было мне чужим, я не узнал тебя, такой ты никогда прежде не была. А теперь лицо твое просветлело, я опять узнаю твои глаза, Софья Андреевна, они стали девичьими, как прежде, добрыми, расположенными ко мне. Иди, отдохни, любимая, уже поздно! Благодарю тебя от всего сердца. (Целует ее в лоб, графиня идет, у двери она еще раз взволнованно оборачивается.)

Графиня. Но ты мне все скажешь? Все?

Толстой (все еще совершенно спокойный). Все, Соня. А ты помни свое обещание.

Графиня медленно уходит, бросив беспокойный взгляд на письменный стол. Толстой ходит по комнате, затем садится к письменному столу, пишет несколько слов в дневник. Встает, ходит взад и вперед, вновь подходит к столу, задумчиво листает дневник, вполголоса читает написанное.

«Я стараюсь быть как можно более спокойным и твердым по отношению к Софье Андреевне и думаю, что мне более или менее удается успокоить ее… Сегодня я впервые увидел возможность добротой и любовью добиться от нее уступок… Ах, если бы…»

Кладет дневник, тяжело вздыхает, переходит в соседнюю комнату и зажигает там свет. Затем возвращается вновь, с трудом стягивает с себя тяжелые мужицкие сапоги, снимает блузу. Гасит свет и идет в широких штанах и рабочей рубахе в смежную комнату, свою спальню. Некоторое время в комнате тихо и совершенно темно. Никого на сцене нет. Глубокая тишина. Медленно, тихо-тихо открывается входная дверь в рабочую комнату. Кто-то идет босиком по совершенно темной комнате, в руке потайной фонарик, бросающий узкий луч света на пол. Это графиня. Она боязливо оглядывается, прислушивается у двери в спальню, затем, по-видимому успокоившись, крадется к письменному столу. Поставленный фонарик высвечивает белый круг посреди стола. Графиня, в свете фонарика видны лишь дрожащие руки, сначала хватает оставленную рукопись, волнуясь, начинает читать дневник, затем осторожно вынимает из ящика письменного стола одну за другой бумаги, все поспешнее роется в них, не находя нужной ⁹. Наконец судорожным движением вновь берет фонарик в руку и бредет обратно. Ее лицо растерянно, как у лунатика. Едва она закрывает за собой дверь, Толстой распахивает дверь своей спальни. В руке у него свеча, она качается, так сильно возбуждение трясет старика: он наблюдал за женой. Толстой пытается было ринуться ей вдогонку, уже хватает ручку двери, но внезапно с усилием заставляет себя повернуться, сдержанно и решительно ставит свечу на письменный стол, идет к двери комнаты, расположенной рядом с его спальней, тихо и осторожно стучит в нее.

Толстой (тихо). Душан… Душан…

Голос Душана (из соседней комнаты). Это вы, Лев Николаевич?

Толстой. Тише, тише, Душан! И выходи скорее…

Душан выходит из соседней комнаты, он тоже полуодет.

Разбуди дочь, Александру Львовну, пусть сразу же приходит сюда. Потом беги на конюшню и прикажи Григорию запрячь лошадей, пусть делает он это тихо, чтобы никто в доме не заметил. И сам не шуми. Не надевай ботинки, последи, чтобы двери не скрипели. Мы уезжаем немедленно – нельзя терять ни минуты.

Душан быстро уходит. Толстой садится, решительно натягивает сапоги, берет свою блузу, поспешно надевает ее, ищет какие-то бумаги и торопливо собирает их. Его движения энергичны, но порой лихорадочны. Даже теперь, когда он у письменного стола набрасывает несколько слов на листе бумаги, плечи его судорожно подергиваются.

Саша (бесшумно входя). Что случилось, папа́?

Толстой. Я уезжаю, бегу… наконец… наконец-то это решено. Час назад она клялась доверять мне во всем, а сейчас, в три часа ночи, тайком пробралась в мою комнату, чтобы рыться в бумагах… Но это хорошо, это очень хорошо… не ее воля была это – воля другого. Как часто молил я Бога, пусть подаст мне знак, что время приспело, – и вот знак дан, и теперь я имею право уйти, оставить ту, которая покинула мою душу.

Саша. Но куда, папа́?

Толстой. Не знаю, не хочу знать… Куда-нибудь, только прочь от неправдивости этой жизни… куда-нибудь… Есть много дорог на земле, и где-то ждет уже охапка соломы или постель, на которой старый человек сможет спокойно умереть.

Саша. Я тоже поеду.

Толстой. Нет. Ты должна пока остаться, успокоить ее… ведь она потеряет голову… о, как будет она страдать, бедная!.. И виновник этих страданий – я… Но я не могу по-другому, я не могу более, иначе я задохнусь здесь. Ты останешься в доме, пока не приедут Андрей и Сережа. Только тогда отправишься вслед за мной, сначала я поеду в Шамордино, в монастырь, чтобы попрощаться с сестрой, так как чувствую, пришло время прощаний.

Душан (торопливо возвращаясь). Лошади запряжены ¹⁰.

Толстой. Теперь собирайся сам, Душан, захвати с собой эти бумаги…

Саша. Но, папа́, необходимо взять шубу, ночью очень холодно. Я сейчас быстро соберу тебе теплую одежду…

Толстой. Нет, нет, ничего больше не нужно. Боже мой, нам нельзя медлить… я не желаю больше ждать… двадцать шесть лет жду я этого часа, этого знака… быстрее, Душан… нас может кто-нибудь задержать, помешать нам. Вот бумаги, возьми их, дневник, карандаш…

Саша. А деньги для поезда, я сейчас принесу…

Толстой. Нет, никаких денег! Я не хочу более касаться их. Меня знают на вокзале, мне дадут билет, а потом поможет Бог. Душан, быстрее идем. (Саше.) Слушай, передай ей это письмо ¹¹: это мое прощание, да простит мне она его! И напиши мне, как она перенесла мой отъезд.

Саша. Но, папа́, как же писать? Едва я назову на почте имя Толстого, они сразу же узнают адрес и поедут туда. Надо взять какое-нибудь другое имя.

Толстой. Ах, вечно лгать! Вечно лгать, вечно унижать свою душу всякими тайнами… но ты права… Пойдем же, Душан… Как хочешь, Саша… это только к добру… так как же мне называться?

Саша (задумавшись на мгновение). Все депеши я буду подписывать Фролова, а адресовать буду Т. Николаеву.

Толстой (в лихорадочной спешке). Т. Николаев… хорошо, хорошо… Ну, будь здорова. (Обнимает ее.) Т. Николаев, говоришь, так должен я называться. Еще одна ложь, еще одна! Ну, бог даст, это будет последней моей неправдой перед людьми.

Торопливо уходит.

Через три дня – 31 октября 1910 года. Зал ожидания вокзала на станции Астапово. Справа большая застекленная дверь ведет на перрон, слева – дверь поменьше в жилое помещение начальника станции Ивана Ивановича Озолина. На деревянных скамьях и вокруг стола сидят пассажиры, ожидающие скорого поезда из Данкова. Бабы в платках спят, мелкие торговцы в тулупах, несколько человек из городских сословий, вероятно, чиновники, купцы.

Первый пассажир (читает газету, внезапно громко). Это он отлично проделал! Замечательную штуку выкинул старик! Никто от него такого и не ожидал уж.