Да и тот, с кем вдруг случилось это чудо, Руже де Лиль, как и все, нимало не подозревает, что́ он по наитию, ведо́мый капризной музой, создал той ночью. Конечно, славный, любезный дилетант искренне радуется, что приглашенные гости бурно аплодируют и делают ему, автору, учтивые комплименты. С мелким тщеславием маленького человека он усердно старается использовать сей маленький успех в своем маленьком провинциальном кругу. В кофейнях напевает новую мелодию товарищам, заказывает копии, рассылает их генералам Рейнской армии. Тем временем по приказу бургомистра и по рекомендации военных властей страсбургский военный оркестр разучил «Боевую песню Рейнской армии», и четыре дня спустя, когда войска выступают в поход, оркестр страсбургской Национальной гвардии играет на большой площади новый марш. Из патриотизма страсбургский издатель изъявляет готовность напечатать «Chant de guerre pour l’armée du Rhin»[6], которую подчиненный почтительно посвящает генералу Люкнеру 4. Правда, ни один из генералов Рейнской армии не помышляет действительно отдать приказ играть или петь на марше новую песню, так что салонный успех «Allons, enfants de la patrie», подобно всем прежним попыткам Руже, останется не иначе как однодневкой, провинциальной историей и потому будет забыт.
Однако врожденную силу произведения невозможно надолго скрыть или упрятать под замок. Творение искусства может быть забыто эпохой, может быть запрещено и похоронено, но стихийное всегда добивается победы над эфемерным. Месяц-другой о «Боевой песне Рейнской армии» ничего не слышно. Отпечатанные и рукописные экземпляры лежат без движения или передаются из одних равнодушных рук в другие. Только вот всегда достаточно, чтобы произведение по-настоящему воодушевило хотя бы одного-единственного человека, ведь подлинное воодушевление непременно само становится созидательным. На другом конце Франции, в Марселе, Общество друзей конституции дает 22 июня банкет в честь уходящих на войну добровольцев. За длинным столом сидят пять сотен молодых, пылких людей в новеньких мундирах Национальной гвардии; в их кругу царит тот же настрой, что и 25 апреля в Страсбурге, только еще более взволнованный, еще более пылкий и страстный, благодаря южному темпераменту марсельцев, уже не столь тщеславно уверенных в победе, как в тот первый час объявления войны. Ведь тогдашние заявления генералов, что французские войска сразу перейдут Рейн и повсюду их встретят с распростертыми объятиями, оказались хвастовством. Наоборот, враг вторгся глубоко на французскую территорию, свобода под угрозой, дело свободы в опасности.
Внезапно, в разгар банкета, один из присутствующих – по имени Мирёр, студент-медик из университета Монпелье, – стучит по бокалу и встает. Все умолкают, смотрят на него. Ждут речи и воззвания. Но вместо этого молодой человек вдруг вскидывает вверх правую руку и запевает песню, новую песню, незнакомую собравшимся, никто не имеет понятия, как она попала ему в руки, – «Allons, enfants de la patrie! – О дети родины, вперед!». И вот тут искра разгорается, будто угодила в бочонок с порохом. Два чувства, вечные полюсы, соприкоснулись. Все эти молодые люди, которые завтра уйдут в поход, жаждут сражаться за свободу и готовы умереть за отечество, чуют, что в этих словах заключена их глубинная воля, их сокровеннейшие помыслы; ритм неудержимо захватывает их, приводит в единодушный самозабвенный восторг. Строфа за строфой звучат в ликованье, песню повторяют еще раз, и вот уж мелодия стала их достоянием, вот уж, взволнованно вскочив на ноги, подняв бокалы, они во весь голос поют рефрен: «Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons! – К оружью, граждане! Смыкайтеся в ряды вы!» На улице с любопытством теснится народ, все хотят услышать, что же здесь поют с таким воодушевлением, и вот уж эти люди подхватывают песню, на следующий день мелодия на тысячах, на десятках тысяч уст. Печатают новый тираж, песня распространяется, и когда 2 июля пять сотен добровольцев выступают в поход, песня идет с ними. Когда они устают в пути, когда шаг теряет четкость, достаточно кому-нибудь одному затянуть этот гимн, и его увлекающий ритм придает всем новые силы. А когда проходят через деревню и крестьяне с удивлением, прочие же местные обитатели с любопытством, высыпают на улицу, они запевают песню хором. Она стала их песней, и, знать не зная, что предназначалась она для Рейнской армии, знать не зная, кто и когда ее сочинил, они сделали ее гимном своего батальона, символом своей жизни и смерти. Эта песня принадлежит им как знамя, и в страстном порыве они пронесут ее по всему миру.
Париж – первая большая победа «Марсельезы», ведь вскоре песня будет называться именно так. 30 июля батальон вступает в предместья, впереди – знамя и песня. Тысячи, десятки тысяч стоят и ждут на улицах, чтобы торжественно их встретить, и когда марсельцы подходят, пять сотен человек, снова и снова в один голос, в такт строевому шагу распевая эту песню, толпа настораживается. Что это за чудесный, захватывающий гимн поют марсельцы? Что это за клич фанфар, проникающий во все сердца, в сопровождении барабанной дроби, что за слова – «Aux armes, citoyens!»? Два-три часа спустя рефрен уже гулко отдается во всех переулках. Забыта «Ça ira», забыты старые марши, заезженные куплеты: революция распознала собственный голос, нашла свою песню.
Вихрем песня разносится по стране, неудержимо ее победное шествие. Гимн поют на банкетах, в театрах и клубах, потом даже в церквах после «Te Deum», а вскоре и вместо «Te Deum». Через один-два месяца «Марсельеза» стала песней народа и всей армии. Серван 5, первый военный министр-республиканец, мудро оценивает бодрящую, зажигательную силу этой ни с чем не сравнимой национальной боевой песни. Он спешно приказывает направить в войска сто тысяч экземпляров текста с нотами, и через две-три ночи песня неведомого автора приобретает бо́льшую известность, чем все произведения Мольера, Расина и Вольтера. Нет праздника, что не завершался бы «Марсельезой», нет сражения, где полковые музыканты не сыграли бы для начала боевую песню свободы. Под эту песню при Жемаппе и Неервиндене6 полки строятся в боевые порядки для решающей атаки, и вражеские генералы, которые по давнему рецепту стимулируют солдат всего лишь двойной порцией водки, с испугом видят, что им нечего противопоставить взрывной силе этого «жуткого» гимна, когда его одновременно поют многие тысячи и он, словно грохочущий, звенящий вал, сметает их ряды. Теперь над всеми битвами Франции, увлекая несчетных людей в восторг и смерть, реет «Марсельеза», точно Ника, крылатая богиня победы.
Тем временем в маленьком гарнизоне городка Юненг абсолютно неизвестный фортификатор, капитан Руже, прилежно проектирует валы и шанцевые укрепления. Быть может, он успел забыть «Боевую песню Рейнской армии», сочиненную той канувшей в прошлое ночью 26 апреля 1792 года, и, читая в газетах о том другом гимне, о той другой боевой песне, которая вмиг покорила Париж, даже не догадывается, что победоносная «Песня марсельцев» слово в слово, такт в такт не что иное, как плод случившегося в нем и с ним чуда той давней ночи. Ведь по жестокой иронии судьбы, эта мелодия, достигая до небес, вскипая до звезд, не возвышает лишь одного-единственного человека, а именно своего создателя. Никого во всей Франции не интересует капитан Руже де Лиль, огромная слава, какой дотоле не ведала ни одна песня, целиком достается именно песне, и даже тень этой славы не осеняет ее творца, Руже. На текстах его имя не печатают, он так бы и остался для властей предержащих в полной безвестности, если бы не напомнил о себе сам, причем на свою же беду. Ибо – гениальный парадокс, какой способна придумать только история, – создатель революционного гимна далеко не революционер; напротив, этот человек, который, как никто другой, разжигал революцию своей бессмертной песней, теперь всеми силами стремится ее сдержать. Когда марсельцы и парижские низы – с его песней на устах – штурмуют Тюильри и свергают короля, Руже де Лиль уже сыт революцией по горло. Он отказывается присягнуть республике, предпочитает уйти со службы, но не поддерживать якобинцев. Слова его гимна о liberté chérie, о любимой свободе, для этого честного мужа не пустой звук: он презирает новых тиранов и деспотов в Конвенте не меньше, чем ненавидел коронованных помазанников по ту сторону границ. И открыто негодует против Комитета общественного спасения, когда его друга, бургомистра Дитриха, крестного отца «Марсельезы», и генерала Люкнера, которому она была посвящена, и всех офицеров и аристократов, которые в тот вечер были первыми ее слушателями, волокут на гильотину, а вскоре возникает гротескная ситуация: поэта революции сажают в тюрьму как контрреволюционера и – именно его! – отдают под суд по обвинению в измене родине. Только благодаря перевороту 9 термидора, когда с падением Робеспьера распахнулись двери тюрем, Французская революция избежала позора послать сочинителя своей бессмертной песни под «национальную бритву».
