Да, уже далеко за полночь. 25 апреля, столь волнующий для Страсбурга день объявления войны, заканчивается, собственно говоря, уже началось 26 апреля. Дома окутаны ночным мраком; но мрак этот обманчив, ведь город до сих пор трепещет от волнения. Солдаты в казармах готовятся к выступлению, а иные осторожные обитатели за закрытыми ставнями, пожалуй, тайком собираются бежать. По улицам тут и там маршируют пехотные взводы, время от времени с быстрым цокотом скачут конные связные, потом громыхает по мостовой тяжелая артиллерия, и то и дело от поста к посту монотонно перекликаются часовые. Враг слишком близко, душа города слишком настороженно-опаслива и слишком взбудоражена, чтобы забыться сном в столь важные часы.

Вот и Руже, поднявшись по винтовой лестнице в свою скромную комнатушку на Гран-рю, 126, охвачен странным волнением. Он не забыл свое обещание постараться поскорее сочинить марш, боевую песню для Рейнской армии, и беспокойными шагами меряет тесную комнатушку. Как начать? Как начать? В мозгу до сих пор бессвязно мельтешат призывные кличи прокламаций, речей, тостов. «Aux armes, citoyens!.. Marchons, enfants de la liberté!.. Écrasons la tyrannie!.. L’étendard de la guerre est déployé!..»[3] Но в памяти возникают и другие слова, слышанные мимоходом, – голоса женщин, дрожащих за сыновей, голоса крестьян, полные тревоги, что чужестранные когорты могут вытоптать и залить кровью поля Франции. Почти непроизвольно он записывает две первые строки, всего лишь отзвук, эхо, повтор тех возгласов:

Останавливается, замирает. Вот оно, в точку! Начало хорошее. Теперь бы сразу найти должный ритм, мелодию к словам. Он берет со шкафа скрипку, пробует. И о чудо! – с первых же тактов ритм полностью под стать словам. Он торопливо пишет дальше, теперь уже увлеченный, подхваченный той силой, что вселилась в него. И вдруг все разом сливается воедино: все чувства, вскипающие в этот час, все слова, услышанные на улице и на банкете, ненависть к тиранам, страх за родную землю, вера в победу, любовь к свободе. Руже совершенно незачем сочинять, придумывать стихи, нужно просто облечь в рифмы, подчинить упругому ритму мелодии те слова, что сегодня, в этот неповторимый день, передавались из уст в уста, – и он выскажет, выразит, пропоет все, что в глубине души чувствует нация. И музыку сочинять незачем, ведь сквозь закрытые ставни проникает ритм улицы, ритм часа, ритм протеста и вызова, заложенный в походный шаг солдат, в гремящие звуки труб, в лязг пушек. Может статься, он внемлет ему не сам, не своим чутким ухом, ритму внемлет гений часа, угнездившийся на эту единственную ночь в его смертном теле. И все покорнее мелодия подчиняется твердому, ликующему такту, четкому пульсу целого народа. Словно под чужую диктовку, Руже торопливо, все быстрее записывает слова и ноты – он объят бурей, которая дотоле никогда не бушевала в его ограниченной обывательской душе. Экзальтация, восторг, принадлежащий не ему, а магической силе, сосредоточенной в одной взрывной секунде, возносит бедного дилетанта в сто тысяч раз выше собственных его пределов и, будто ракету, швыряет к звездам – на миг все только свет и пламень. Той единственной ночью капитан-лейтенанту Руже де Лилю дано побрататься с бессмертными: из выхваченных на улице и из газетных призывов возникает творческое слово, создавая строфу, которая в поэтической своей формулировке столь же неувядаема, сколь бессмертна и мелодия.

Дальше пятая строфа, последняя, и пронизанная волнением, созданная на одном дыхании, идеально соединяющая слово и мелодию, бессмертная песня завершена еще до рассвета. Руже гасит свечу, бросается на кровать. Что-то – он не знает что – вознесло его к прежде неизведанной просветленности помыслов и теперь вновь швырнуло вниз, в тупое изнеможение. Он спит бездонно-глубоким сном, похожим на смерть. И действительно, творец, поэт, гений в нем умер. Но на столе, отъединенное от спящего, свершившего это чудо поистине в священном дурмане, уже лежит законченное произведение. Едва ли в истории всех народов еще хоть раз так же быстро рождалась столь совершенная песня, причем одновременно и слова, и мелодия.

Все те же соборные колокола, как всегда, возвещают новое утро. Порою ветер доносит с Рейна выстрелы – начались первые стычки. Руже просыпается. С трудом выбирается из бездны сна. Что-то произошло, смутно чувствует он, с ним произошло что-то, о чем у него остались лишь смутные воспоминания. Только потом он замечает на столе свежеисписанный лист. Стихи? Когда он их написал? Ноты – его собственным почерком? Когда он это сочинил? Ах да, песня, о которой вчера просил друг Дитрих, боевая песня для Рейнской армии! Руже читает свои стихи, напевает мелодию, однако, как обычно автор перед только что созданным произведением, чувствует себя крайне неуверенно. Но рядом живет однополчанин, и он показывает ему песню, напевает мотив. Друг, судя по всему, одобряет, предлагая лишь несколько мелких поправок. Этот первый положительный отклик внушает Руже определенную уверенность. Со всем нетерпением автора, гордый, что быстро выполнил обещание, он немедля спешит в дом бургомистра Дитриха, который совершает в саду ежеутреннюю прогулку, обдумывая при этом новую речь. Как, Руже? Уже готово? Ну что ж, тогда прямо сейчас и устроим репетицию. Оба идут из сада в салон, Дитрих садится за фортепиано, аккомпанирует, Руже поет. Привлеченная неожиданной утренней музыкой, в комнату входит жена бургомистра, она обещает сделать копии новой песни и заодно – как профессиональная музыкантша – проработать аккомпанемент, чтобы нынче же вечером спеть гостям и эту песню средь многих других. Бургомистр Дитрих, гордый своим приятным тенором, старается хорошенько разучить песню, и 26 апреля, вечером того же дня, ранним утром которого песня была написана, она впервые исполняется перед разношерстной компанией, собравшейся в салоне бургомистра.

Слушатели наверняка любезно аплодировали, и присутствовавшему автору, вероятно, досталось немало учтивых комплиментов. Но гости резиденции бургомистра на страсбургской площади Брольи, разумеется, даже подумать не могли, что на незримых крылах в их земное настоящее слетела бессмертная мелодия. Современники редко сразу понимают величие человека или величие его творения, и сколь мало мадам бургомистерша сознавала необычайность мгновения, доказывает ее письмо брату, где она низводит чудо до уровня банального светского события: «Как тебе известно, мы принимаем дома множество людей, и всегда надобно что-нибудь изобретать, чтобы внести в беседу разнообразие. Вот мужу и пришло в голову заказать на сей случай песню. И капитан инженерных войск, Руже де Лиль, любезный поэт и композитор, очень быстро сочинил стихи и музыку боевой песни. Мой муж, обладатель хорошего тенора, не замедлил ее исполнить, она весьма привлекательна и до некоторой степени отмечена самобытностью. Глюк ³, только получше, живее и оживленнее. Я в свой черед использовала мой талант к оркестровке и аранжировала партитуру для фортепиано и других инструментов, так что поработать пришлось изрядно. Сочинение исполнили у нас, к большому удовольствию всего общества».

«К большому удовольствию всего общества» – ныне этот отзыв кажется на удивление холодным. Но ведь при означенном первом исполнении «Марсельеза» поистине не могла раскрыться в полную силу, и оттого вполне понятно, что отнеслись к ней не более чем доброжелательно, выказав не более чем прохладное одобрение. «Марсельеза» не сольное произведение для приятного тенора, она не годится для сольного исполнения в мелкобуржуазном салоне, наравне с романсами и итальянскими ариями. Песня, вскипающая до громовых, упругих, суровых тактов «Aux armes, citoyens! – К оружью, граждане!», обращена к массам, к толпе, и подлинная ее оркестровка – звенящее оружие, гремящие фанфары, марширующие полки. Она предназначена не для слушателей, не для равнодушно сидящих в уюте и спокойно внемлющих, а для соратников, для боевых товарищей. И создана не для солирующего сопрано или тенора, но для тысячеголосой массы – идеальный марш, песнь победы, песнь смерти, песнь родины, национальная песня целого народа. Только воодушевление, из которого она родилась, сообщит песне Руже воодушевляющую мощь. Песня пока не зажгла сердцá; ни словá, ни напев пока не достигли в магическом резонансе до души нации, армии пока незнакома ее боевая песнь, песнь победы, и революции пока неведом ее вечный гимн.