Сколько можно так стоять? Куда бы его посадить?.. Ни черта нет! Ни пня, ни камня! Не сажать же его на голую землю. Хотя солнце и греет, она все еще сырая, обильно напоенная холодными весенними ручьями…

Один выход — подстелить шинель.

— Подождите, товарищ гвардии полковник! — говорю я, расстегивая шинель.

— Не стоит…

Этот ответ неожидан для меня. В нем слышится какая-то новая, доверительная, почти дружеская нотка. Я чувствую, что постепенно он перестает видеть во мне только фельдшера… А я… а я уже сейчас готов разбиться в лепешку для него!

Но легко сказать — «разбиться в лепешку»! Я даже отойти от него не могу, чтобы посмотреть, нет ли где ящика из-под снарядов или мин.

Попросить бы кого-нибудь… Но пеших почему-то давно нет, а машины идут сплошным потоком, не останавливаясь.

Конечно, не так уж часто встречаются раненые полковники, стоящие на одной ноге у дороги. И действительно, многие смотрят на нас с любопытством. Но мы никаких знаков проходящим машинам не подаем, и они проезжают мимо…

Наконец показывается долгожданная «пехота»: четверка солдат, идущих гуськом по обочине.

— Эй, братцы! — окликаю я их.

Они молча переглядываются. Неторопливо и настороженно подходят.

Старший из них по званию и возрасту — сержант — рапортует по всей форме:

— Товарищ полковник! Группа выздоравливающих в составе четырех человек возвращается из госпиталя в часть. Старший группы сержант Савченко.

— Значит, с новыми силами на врага?

— Так точно, товарищ полковник!

— Ну, фрицам теперь несдобровать, — шутливо замечает полковник. — Можете вести свою группу дальше, сержант Савченко.

— Слушаюсь, товарищ полковник! — И к своим: — Пошли!

Нет, дудки! Что я, для этого их останавливал?

— Подождите, братцы! — восклицаю я. — Посмотрите, нет ли где поблизости какого-нибудь ящика, чтобы товарищу полковнику сесть…

— Отчего ж, можно и посмотреть, — отвечает сержант и обращается к выздоравливающим: — Давай, инвалиды, расползайся! Только по-быстрому! А то, пока искать будем, наши Берлин возьмут!

При этих словах полковник больно сжимает мое плечо, которое все целиком умещается в его кулачище. Я начинаю ерзать, и только тогда он ослабляет пальцы.

А солдаты разбредаются по опушке. Заглядывают за кусты и деревья. Кое-кто спускается в траншею. Углубляется в лесок…

И вот они уже возвращаются с добычей: двумя порожними снарядными ящиками и телефонной катушкой, на которой также вполне можно сидеть.

Мы с сержантом осторожно усаживаем полковника. Когда он наконец находит удобное положение и боль в ноге, очевидно, стихает, его лицо принимает прежнее нетерпеливое и сердитое выражение.

— Разрешите идти, товарищ полковник? — спрашивает сержант.

Раненый поднимает глаза, смотрит на того непонимающе-вопросительным взглядом…

Наконец смысл сказанного доходит до него.

— Да, да, идите.

Слегка удивленный, сержант делает своим спутникам знак головой: пошли, хлопцы, бог знает, что у этого странного полковника на уме…

Но полковник ничего этого не замечает. Он нетерпеливо спрашивает:

— Долго еще?

— Нет, товарищ гвардии полковник! Он вот-вот должен подойти!

— Ты уж постарайся, лейтенант. А то к вечеру мне надо быть в дивизии…

— К вечеру? — удивленно переспрашиваю я. Ведь только на то, чтобы добраться до медсанбата, нам потребуется по меньшей мере два часа. А там его положат на операцию. Даже если все пройдет без осложнений, его продержат в госпитале не одну неделю. А он говорит: «к вечеру»…

Но сказать ему об этом у меня не хватает духу.

А он, уловив в моем голосе сомнение, тут же подтверждает:

— Да, да, к вечеру… — И опять доверительным тоном: — Сам понимаешь, Берлин…

Последнего он мог бы и не говорить. Я давно догадываюсь, что у него на душе… Но что я могу сделать? Поскорее доставить в медсанбат — и все?

Где же Яхин?..

А вот наконец и он. Плетется с носилками на плече. Маленький, худенький, он издалека смахивает на подростка.

— Давай быстрей! — кричу я.

Он сбегает с дороги к нам.

Я выговариваю ему:

— Сколько можно ходить?

Раньше он бы огрызнулся. Теперь же бросает на меня лишь косой сердитый взгляд. Молча раскладывает на земле носилки.

Я отмечаю про себя: прямо на глазах растет человек!

Полковник смотрит на нас с Яхиным с нескрываемым недоверием. Он явно сомневается, что мы при нашей жалкой комплекции справимся со своей ношей. Но сказать нам это в глаза не решается. Чтобы нас не обидеть, как мне кажется, он ту же мысль выражает по-другому:

— А может, я сам пойду?

Откровенно говоря, мы и сами знаем, что нам достанется крепко. Но ни я, ни Яхин не сомневаемся, что дотащим его. Только придется как следует попотеть. Но это наша работа.

— Не положено, товарищ гвардии полковник, — отвечаю я. — Разрешите, мы поможем вам лечь на носилки.

Обняв нас за плечи, он поднимается со снарядного ящика. С нашей помощью опускается на носилки. Но лечь на спину отказывается. Сам выбирает себе положение — на боку, опираясь на локоть. Этим он как бы говорит всем, и нам в том числе: я вам не тяжелораненый и изображать умирающего не собираюсь. Мы не возражаем: в общем-то, так оно и есть…

Беремся за ручки. Как всегда, я впереди, Яхин сзади.

— Взяли? Пошли!

Но едва нам удается с огромным трудом оторвать носилки от земли и сделать первые шаги, как раздается громкий треск.

— Эй, друзья, авария! — восклицает полковник.

Господи, только этого не хватает! А тут еще Яхин по инерции никак не может остановиться.

Я кричу в отчаянии:

— Стой!

Я слышу, как трещат чуть ли не все швы провисшего под тяжестью огромного тела полотнища. Краем глаза вижу: полковник пытается удержаться на носилках…

— Ставь быстрей!

Опережая падение раненого, мы быстро опускаем носилки на землю. Но все равно он почти наполовину проваливается в образовавшуюся прореху.

Смущенные и расстроенные, мы стоим в ожиданий заслуженного нагоняя…

Но полковник даже не упрекает нас. В глубине его глаз, по-моему, прячется улыбка. И говорит он скорее всего самому себе:

— Да, для меня нужна танковая броня.

Просто здорово, что он чувствует комизм положения и не очень на нас сердится. Мы благодарны ему за это. Помогаем ему выбраться из носилок и встать на ноги, Вернее — на ногу.

— Далеко машина? — спрашивает он.

— Нет, всего метров сто за поворотом, — отвечаю я, с трудом ворочая шеей, зажатой его пудовой чугунной рукой… Хотя, действительно, расстояние до «санитарки» не больше, щеки мои начинают гореть, как от неумелого вранья. Одно маленькое слово «всего», но в нем столько трусливой неправды, поспешной неискренности. Надо быть глухим, чтобы не расслышать все его гаденькие оттенки… и, дескать, не такая уж это беда, что порвались носилки… и, мол, машина недалеко… и дойти до нее — пара пустяков…

Но он или не замечает этого, или, что более вероятно, не придает значения какому-то словечку. Во всяком случае, по его ответу не скажешь, что оно его как-то задело. Даже наоборот…

— Поехали, доктора! — говорит он и первым, не дожидаясь нас, подается вперед. Покачнувшись от неожиданного толчка, сбиваясь с ноги, мы следуем за ним… Так мы делаем наши первые общие шаги…

Наверное, наша группа производит странное впечатление. Она весьма живописна. Огромный, почти в два метра ростом, полковник, совершающий короткие прыжки на одной ноге, и мелькающие где-то у него под мышками две маленькие головки в пилотках. Особенно проигрывает на этом фоне Яхин. Можно представить, как это все выглядит, если он даже мне по плечо.

Вскоре мы забываем, что на нас смотрят с проходящих машин. Теперь все наше внимание сосредоточено на его шагах и на оставшемся расстоянии…

Отсчитываем про себя: еще шаг… еще шаг… еще шаг…

Каждый пройденный метр достается ему ценой невероятных усилий… Но и мы скоро выбиваемся из сил. Иногда мне кажется, что еще шаг-другой, и я свалюсь у его ног. Яхину как будто немного легче. Просто моя шея — более удобная точка опоры, чем его, расположенная гораздо ниже…