Да, я ничем не лучше других. Так же прохожу мимо, так же смущенно отвожу взгляд в сторону. Мне страшно жалко ее, и все же я палец о палец не ударяю, чтобы позаботиться о ней. Хороший, по-настоящему хороший человек, наверно, взял бы ее к себе, накормил, отогрел, подлечил. Ведь и месяца не прошло, как я прочел великолепную повесть Троепольского «Белый Бим Черное ухо». Умилялся, украдкой смахивал слезу. В ту минуту, мне казалось, я был способен приютить всех бездомных и голодных псов. Вероятно, то же испытывали и другие читатели. Я не думаю, чтобы в нашем подъезде нашелся хоть один человек, который бы не читал этой книги или, на худой конец, не видел фильма по ней. И все же ни у кого из ста пятидесяти жильцов не хватило духу проявить доброту на деле. Одних, наверно, пугали заботы, других удерживало нежелание возиться с непородистой собакой, третьих настораживало то, что она, по всей видимости, чем-то больна: когда дворняга поднималась, у нее подгибались задние лапы и плетью висел хвост…

Выходя по своим собачьим делам во двор, она потом долго стояла у дверей, ждала, когда кто-нибудь пустит ее обратно. Нет, никто ее не отталкивал, не пинал, не гнал прочь. Просто большинство делало вид, что не замечают ее. Однажды мой сосед — краснощекий, широкоплечий, коротконогий майор, — возвращаясь с работы, не дал ей прошмыгнуть мимо в подъезд. Сделал он это совершенно беззлобно и добродушно. Широко улыбаясь мне, он сказал псу: «Ну что, дружище, выгнали хозяева?» И собака, словно почувствовав обидный смысл этих простых слов, стремительно забилась под скамейку, стоявшую у самого входа в подъезд. И там, на морозе, в крохотном пространстве между каменной стеной и железными ножками скамейки, пролежала, как мне потом рассказывали, всю ночь. И больше ее никто не видел, а у дворника спросить не решились…

Напротив меня сидят две немолодые женщины в теплых платках. Одна груба и насмешлива. Все время подтрунивает над своей соседкой, которая, торопясь на поезд, едва не попала под машину. «Как же это ты? На середине дороги хрястнулась и лежишь, ногами дрыгаешь?» От души смеется, припоминая, как ее приятельница дрыгала ногами. Но больше всего ей понравилась реакция шофера. Тот в ответ на благодарность упавшей стал орать на обеих: «На кой… мне ваше спасибо! Десять лет получил бы за вас!» Вторая женщина вздыхает: «Бедненький, бедненький, десять лет получил бы из-за меня, старой дуры!»

Неподалеку уселась молодая парочка. Оба буряты. Он низкорослый, коренастый, широкоплечий. Полушубок на груди распахнут, видна солдатская гимнастерка. Очевидно, недавно демобилизовался. Она очень миловидна. Живые черные глаза, ямочки на щеках, на пухлых молодых губах все время играет довольная улыбка. На пальце у нее тоненькое девичье серебряное колечко.

Оба сидят, положив рядом на спинку сиденья головы. Без конца о чем-то шепчутся. Вскоре она платком закрыла почти все лицо, оставив открытым один глаз — черный и счастливый. Им она то и дело постреливает в своего спутника…

Ясно, что свадьба у них не за горами.

В вагон входит слепой гармонист, которого бережно ведет за руку мальчик лет девяти-десяти.

Помедлив, слепой спрашивает пассажиров:

— Хотите, поиграю?

В основном он исполняет шуточные песни: «Как баба мужика испытывала», «Как девка гуляла с медведем». Содержание первой такое. Упала баба на пол и притворилась мертвой. А мужик стал блины печь, весь маслом и тестом перепачкался. Не выдержала баба, вскочила, стала мужа ругать. Кончилось все тем, что он убил жену и больше не женился.

Кто-то из женщин заметил:

— У вас все бабы виноваты. А вы про мужика спойте, а то все про бабу…

Голос у слепого хриплый, пропитой. Но слушать его приятно. Все от души смеются веселым куплетам. Мне нравится, что его исполнение свободно от занудной слезливости вагонных бродяг центральной России.

Кончив песню, непременно спрашивает:

— Играть дальше или прекратить?

Ушел слепой с мальчиком, так и не протянув ни к кому шапку. Кто-то дал ему рубль. Он молча положил его в карман и ничего не сказал. Всем бы такое достоинство!

Откуда-то из середины вагона долетела до меня фраза:

— Ни за что зимой не буду помирать, а только летом! Цветы-цветики кругом!

Я приподнялся: увидел вдалеке веселые старушечьи глаза. Как просто и хорошо сказано о смерти!

Я редко когда ездил в кабине грузовика. Не то чтобы не любил или не хотел, а так уж получалось: машины-то чужие, попутки. Зимой в кузове до костей промерзнешь, минуты считаешь. Зато летом — и наглядишься, и надышишься, и позагораешь. А если еще и попутчики попадутся разговорчивые, то и время пройдет незаметно. К концу поездки чуть ли не друзьями становятся. И переночевать к себе пустят, и накормят, и напоят. Много хороших и занятных людей повстречал я на верхотуре.

Но есть еще одно достоинство у такой езды. Перед тобой как на ладошке все четыре стороны света. Хоть вместе их созерцай, хоть по отдельности, как получится. В кабине же, как в кино, — что покажут на экране, то и смотри.

Мороз в тот день, видно, был не очень силен, раз я мог красотами любоваться. Как ударит градусов под шестьдесят, то уж не до пейзажей. Весь с головой залезешь в доху и дышишь одним кончиком носа, чтобы зря тепло не расходовать.

Выехали мы утром. Только выбрались на окраину села, как справа над избами показалось темное пятнышко. Оно быстро набухало и росло. От него стали отпочковываться еще пятна. Как в сказке, прямо на глазах, в молочно-белом воздухе поднимался лес дымков. И каждый из них был словно подернут инеем. Это отошел от станции и потащил свой длиннущий состав леспромхозовский паровоз.

День только начался, а облака уже нежатся в лучах солнца, подставляя теплу то один бок, то другой. И, немного отогревшись, нехотя уступают место соседям и медленно плывут дальше, за сопки.

Впрочем, сопки здесь всюду: большие и малые, крутые и пологие, утопающие в снегу и зияющие чернотой скал.

Заметил одну странность: если на машине подниматься в гору, а затем, быстро съехав с нее, тотчас же взлететь на другую, то первая из них начинает расти и надвигаться на тебя…

К обеду погода переменилась. Теперь облака плывут совсем низко. У них темные, мрачные морды. Они словно что-то высматривают на земле. Прямо-таки соглядатаи небес.

А на земле за ними покорно следуют такие же темные и мрачные тени.

Проходит около двух часов. Мы съезжаем в долину и видим впереди две высокие сопки. Над ними темнеют и горбатятся облака. Издали они похожи на еще один ярус гор. А между кажущимся и настоящим хребтами тянется светлая и чистая полоска неба. Мне видится там спящее горное озеро, в котором догорает закат…

Вскоре откуда-то из-за леса осторожно всплывает первая звездочка. Сопки, которые еще какое-то время вырисовываются на фоне неба, постепенно сливаются с сумерками.

И вдруг появляется огромная луна. Она смахивает — да простят мне читатели — на куриное яйцо, которое просвечивает невидимой электрической лампочкой недоверчивая хозяйка.

Затем я замечаю, что к луне подкрадывается облако, похожее на человека. Через несколько минут это странное человекоподобное существо с интересом заглядывает в совершенно круглый лунный иллюминатор.

Временами луна, скользящая в облаках, напоминает огромный, загадочно подмигивающий глаз…

Я подремываю, укрывшись дохой. Иногда я выглядываю из-под нее и с радостью отмечаю приближение рассвета. Еще недавно было совсем темно, а уже сейчас приоткрылось и глянуло с востока своим сонным глазом предутреннее небо: ох как не хочется вставать, а надо…

А можно и так сказать: приподняло свое огромное темное веко ночное небо. Приподняло и глянуло на землю искристым солнечным взглядом. Глянуло и удивилось: «Красотища-то какая! Теперь уж не уснешь!» И все выше и выше поднимается тяжелое небесное веко.