Я с трудом отогнал эту привязчивую картину.

Обернулся и увидел Лундстрема. Придерживая на носу треснувшие очки, он вылезал из землянки. За ним показался нагруженный вещами Саенков. С его плеча свисало все наше имущество: два вещмешка, два автомата с дисками, санитарная сумка…

Я шагнул к нему, чтобы забрать свое.

В этот момент снизу донеслось до меня:

— Гей, кому на той берег?

— Кому кричат? — спросил я.

Лундстрем смущенно сказал:

— Я просил предупредить нас, когда пойдет паром.

Вот так-то! Всего три дня назад я мечтал поскорее избавиться от опекавшего меня капитана Борисова, а сейчас мой преемник ждет не дождется отъезда некоего лейтенанта Задорина. Но я его ни капельки не осуждал — дело житейское…

— Ну что, будем прощаться? — проговорил я.

— Хлопцы, бросьте наряжаться! — крикнул санитарам Орел. — Товарищ лейтенант и товарищ старшина уезжают!

Сам отделенный успел натянуть на себя лишь новенькую, еще в складках гимнастерку и брюки. Босиком перешагнул через стоявшие на земле огромные ботинки.

Подошел ко мне и неожиданно обнял. Больно провел колючей щекой по моему лицу.

— Дай вам бог удачи! — сказал он, вздохнув.

Его место занял Задонский.

— Може, доведеться, товарищу лейтенанте, побуваты колысь у наших краях, заходьте до нас у гости. Ох и попьемо горилкы! — мечтательно произнес он.

Я притянул его к себе, чмокнул в висячий пшеничный ус.

Следующий — Козулин.

— Простите, товариш лейтенат, если я что не так. Я еще в первую мировую был вчистую освобожден, — сказал он мне. Его глаза — большие и неподвижные — смотрели на меня своим обычным невидящим взглядом. Я думал, что мы ограничимся рукопожатием, а он вдруг поцеловал меня прямо в губы.

Терпеливо дожидался своей очереди Витя Бут.

Стоило ему заменить старую пилотку новенькой, со звездочкой, а на плечи накинуть солдатскую шинель с погонами, как он стал похож на остальных бойцов.

Я шагнул к нему, подал руку.

— Ну, Витенька, духом не падать!

Сказал и сам удивился: почему он должен падать духом, если я перевожусь в другую часть? Так ли я ему необходим? А может быть, я успокаивал самого себя?

Он же ответил, как мне показалось, благодарной улыбкой…

Последним был Лундстрем. Я нисколько не сомневался, что через два-три дня мы бы стали большими друзьями и наше расставание было бы куда теплее. Но в настоящее время мы с ним прежде всего высокие договаривающиеся стороны. Я сдал взвод, он принял. Правда, в отличие от меня, он весь в заботах. Сейчас он не знал, что делать с лишними комплектами обмундирования. То ли сдать их на склад, то ли оставить у себя — а вдруг вернется заболевший Зюбин и появятся новые гражданские санитары? И все-таки он на минутку отвлекся от своих мыслей и взволнованно пожелал мне остаться живым и невредимым. Я пожелал ему того же…

— Через три минуты отходим! — напомнил голос с берега.

— А старшина где? — спохватился я.

Все санитары одновременно повернули головы к лугу. Саенков стоял, уткнувшись взглядом в свежий холмик.

— Ваня! — позвал я.

Он не спеша отошел от могилки.

— Побежали! — заторопил я его. — А то на паром опоздаем!

Орел подал мне тяжеленный узел с обмундированием для первого отделения. Меня сразу же перекосило на один бок.

— Товарищ лейтенант, дозвольте я вам допоможу! — подскочил ко мне Витя Бут.

Вдвоем мы легко донесли ношу до парома…

И вот транспорт отвалил от берега и под убыстрявшееся тарахтенье двигателя катера заспешил навстречу нашей судьбе.

Взбираясь по косогору, то и дело оборачивался и махал нам рукой Витя Бут…

А вдалеке, на пригорке, стояли и глядели нам вслед остальные санитары…

Первым потерял интерес к левому берегу Иван. Молча перебрался на нос.

Взглянув в последний раз на маленькие фигурки моих бывших подчиненных, я последовал его примеру…

Правый берег встречал нас близким грохотом орудий. Воздух был густо пропитан едким запахом гари. В низких полосах дыма быстро заваливалось по ту сторону круч огромное осеннее солнце. Словно и его в конце концов подбили и подожгли неприятельские снаряды…

Надвигался шестой день моей фронтовой жизни…

— Ну что, проявим бдительность? — спросил Крашенков у Рябова, метнувшись в одном нижнем белье к двери.

— Не надо… Старуха еще должна зайти, — хмуро подал голос с полу старшина. Сидя на носилках, служивших ему постелью, он, весь натужившись, стягивал с себя щегольские, в обтяжку, сапоги…

— Тогда сам запрешь! — сказал Крашенков и поспешил в кровать. Быстро забрался под одеяло и, поправив жиденькую подушку, под которой во всех подробностях прощупывалось стальное тело автомата, аккуратно уложил на нее голову. В таком положении ему предстояло спать всю ночь. Но он уже к этому за три дня приноровился.

Затем, лежа на боку, он с улыбкой наблюдал за старшиной, который все еще возился со своими шикарными хромашами. Самым комичным было то, что это повторялось из вечера в вечер. Вот Рябов стянул наполовину один сапог. Посидел, отдышался. Принялся за второй. Опять долго пыхтел и покряхтывал. Наконец сапог начал поддаваться. Но дотянул он его тоже только до половины. Сейчас сапоги свисали с обеих ног и волочились по земляному полу.

Некоторое время он сидел молча, потом разом поднял обе ноги и жалобно попросил:

— Товарищ лейтенант, помогите…

— Сам, сам, — безжалостно ответил Крашенков.

Тогда Рябов встал, одним спущенным сапогом наступил на другой и, придерживая его так, изо всех сил рванул вверх. Второй сапог он снял таким же живодерским способом.

— Чего смеетесь? — сердито бросил он Крашенкову.

— Ничего, — улыбнулся тот. — Просто меня разбирает любопытство, что будет с паном подлекарем, если объявят боевую тревогу?

Для того чтобы в полной мере оценить это опасение, надо было видеть Рябова и в другой позиции — натягивающим сапоги. С подобным самоистязанием Крашенков встречался впервые. При этом никакие шпильки, укоры и увещания на старшину не действовали. То есть действовали, но не настолько, чтобы он отказался от своих умопомрачительных, сшитых тютелька в тютельку, офицерских сапог. Это была каждодневная добровольная каторга, лишенная к тому же всякого смысла: жертвуя многим ради моды, старшина в то же время никуда не ходил и ни с кем не встречался. Он гордо и терпеливо ждал и надеялся, что она сама придет к нему — распрекрасная дивчина, привлеченная и ослепленная блеском его сапог. Впрочем, Крашенков смотрел на это бессмысленное модничанье как на единственный недостаток своего бравого санинструктора. Если не считать еще некоторой угрюмости характера.

Теперь Рябов искал место, где бы можно было посушить портянки.

— На свое окно. Вместо светомаскировки! — весело посоветовал Крашенков.

— На ваше! — огрызнулся Рябов.

— Давай! — миролюбиво согласился лейтенант. — Чтобы у бандитов, если они в окно заглянут, в глазах зарябило!

Вскоре портянки были пристроены на ветках хозяйкиного фикуса.

— Гениально, как колесо, — прокомментировал Крашенков.

Рябов промолчал. Он знал, что ему и пробовать нечего тягаться с лейтенантом в остроумии. По части подковырок тот кого угодно за пояс заткнет. И хотя старшине больше по душе были крепкие выражения, простые, незамысловатые шутки, в которых все говорится впрямую и над которыми не надо ломать голову, он понимал, что все эти интеллигентские штучки-дрючки рангом выше. В целом такое превосходство он считал в порядке вещей: человек родился и жил в самой Москве, там учился, ходил по разным МХАТам и планетариям, в метро ездил…

Рябов снял гимнастерку и аккуратно повесил ее на спинку стула.

— Чего-то бабки нет, — заметил Крашенков.

— Сейчас заявится…

И точно: спустя некоторое время неслышно приоткрылась дверь в комнату и на пороге показалась высокая сгорбленная старуха. Она вошла почти спиной, не глядя. Но когда поворачивалась, украдкой торопливым и холодным взглядом осмотрела помещение. Молча проследовала в угол за печкой, где у нее были какие-то дела. Каждый вечер она там несколько минут что-то двигала, чем-то звякала. Правда, сегодня за печкой она пробыла недолго. Так же молча, не глядя на своих постояльцев, вышла.