— Пришла поглядеть, не стибрили ли чего, — сказал Рябов.

— Удивительно, как она не заметила эти флаги на башнях? — кивнул в сторону фикуса с портянками Крашенков.

— Закон оптики.

— Что? Что?

— Закон оптики, — уже не так уверенно повторил старшина. И тут же принялся объяснять: — От дверей, ежели входить, прежде видать коптилку и вашу кровать. Остальное в темноту уходит…

— Да, ловко рассчитал.

— А то нет? — сдержанно похвастался Рябов.

— Ладно, спать буду, — натягивая на плечи одеяло, сказал Крашенков. — Дверь не забудешь запереть?

— Нет.

Рябов еще только складывал галифе. Делал он это не спеша, подгоняя стрелки, выравнивая и убирая лишние складки. Когда-то вся эта возня ужасно раздражала Крашенкова. Сейчас он к ней привык, стал снисходительнее. В конце концов, именно ей, этой дотошности, санчасть обязана своим порядком. Вспоминая о том, что было раньше, до прихода Рябова, Крашенков до сих пор мучился угрызениями совести. Так запустил, так захламил все, что старшина целую неделю с утра до вечера разбирал склянки и порошки. Словом, аккуратист, каких мало. Вот только со своими сапогами и портянками никак не может наладить нормальные отношения.

— Товарищ лейтенант! — вдруг услышал рядом Крашенков. Он открыл глаза и увидел близко скуластое, с наплывшими веками и по-детски пухлыми губами лицо санинструктора.

— А?

— Подозрение есть, — опасливо взглянув на дверь, сообщил Рябов.

— Подозрение? Какое?

— Чует мое сердце, неспроста она приходит, когда мы спать ложимся…

Крашенков хмыкнул:

— Ну, на взаимность у нас ей рассчитывать нечего. По крайней мере у меня…

Рябов на мгновенье задумался. Когда смысл последних слов дошел до него, он досадливо махнул рукой:

— Да ну вас! С вами нельзя всерьез разговаривать!

— Ну, если не это, — позевывая и поправляя одеяло, произнес Крашенков, — тогда остается предположить, что она действует по заданию фашистского командования. Пытается разведать систему обороны, которую мы занимаем в наших постелях.

— Вам все шуточки…

Рябов взял со скамейки автомат. Заменил диск. Щелкнул предохранителем. Положил оружие рядом с носилками.

Крашенков закрыл глаза. Все остальное он слышал сквозь подступающую дремоту. Вот старшина, шлепая босыми ногами по земляному полу, прошелся по комнате. К двери, чтобы запереть ее на крючок. К столу, чтобы погасить свет. Громко затрещало полотно носилок. Чтобы выдержать такого черта, нужно по крайней мере листовое железо. Еще ночь-другая — и его зад встретится с полом. Интересно, устранит ли он эту угрозу заблаговременно или отнесется к ней как к неизбежному злу? Так же как к тесным сапогам и влажным портянкам?..

Засыпая, Крашенков думал о многом. Мысли путались, повторялись. Но одна из них возвращалась чаще других. А может быть, и нет здесь бандитов, которыми их пугали? Мало ли кому это померещилось. Во всяком случае, уже четыре дня, как они сюда переехали, и ничего подозрительного… Тихое, очень тихое село…

— Товарищ лейтенант, вставайте!..

Крашенков попробовал было поднять тяжелую ото сна голову и тут же опустил ее…

И снова машина трогается… Он лежит на самой верхотуре — один на один с небом и солнцем. Ему так хорошо, так уютно, что он всю дорогу блаженно улыбается. Он чувствует, что это выражение сохраняется на лице даже тогда, когда он дремлет. Как бы то ни было, он просыпается в том своем сне с уже готовой блаженной улыбкой. Ему и в самом деле лучше, чем остальным. Кто бы мог подумать, что здесь, высоко на тюках, покрытых негнущимся брезентом и туго стянутых веревками, найдется местечко, которое стоит всех кабин на свете… Боже, как хорошо! Над ним между зелеными берегами бездонное голубое небо. Из-за верхушек сосен опять выскакивает солнце. Уже много часов оно играет с ним в жмурки. Он улыбается, он знает, куда оно прячется, где его искать. Но ему не хочется никаких усилий. Он боится нарушить то удивительное состояние покоя и полета одновременно, в котором сейчас пребывает…

А голос все настойчивее и настойчивее требует:

— Товарищ лейтенант, вставайте!

Но он лежит не двигаясь. Он уверен, что зовут не его: мало ли на фронте лейтенантов? И тут он узнает голос своего санинструктора. Откуда здесь Рябов? Ведь он должен быть в санчасти…

Крашенков пытается приподняться, посмотреть, где старшина — это еще во сне, — и не может — это уже наяву…

На подушке, у самого его носа, суетился зайчик. Четвертое утро он появлялся на этом месте — ранний вестник дня.

— Товарищ лейтенант! А товарищ лейтенант!

Вот так всегда: не дают поспать.

— А? — тихо и жалобно отозвался Крашенков.

— Больной пришел. Из местных.

— Прими его сам…

— Он говорит, что нужен лекарь.

— Ну и скажи ему, что ты лекарь.

— Да он знает, что я санинструктор!

— Что там у него?

— Говорит, с животом что-то. Только я не разобрал. То ли у него, то ли еще у кого-то…

— Ладно, — прогоняя остатки сна, сказал Крашенков. — Сейчас встану… А где больной?

— Во дворе…

Через некоторое время одетый и умытый Крашенков вышел из хаты. На бревне сидел старик в выгоревшем на солнце немецком солдатском френче и латаных-перелатаных крестьянских портках, в самодельных тапочках на босу ногу. При виде лейтенанта он встал и поклонился:

— Добрый день, пане ликар!

— Добрый день!.. Что, отец, захворал?

— Ни. Це не я, а братова жинка.

— Что с ней?

— С животом лышенько, пане ликар…

— Подожди минутку. Я сейчас сумку возьму…

Крашенков вернулся в хату.

— Где моя сумка? — спросил он у старшины.

Рябов бросил на Крашенкова осуждающий взгляд и пошел за санитарной сумкой, которая на этот раз оказалась за тумбочкой. В общем, его понять можно: сколько он ни приучал своего непосредственного начальника класть сумку на место, тот все равно швырял ее куда попало.

На ходу поправляя лямку, Крашенков подошел к старику:

— Где больная?

— Ось туточки… недалэко… — засуетился старик.

— Пошли!

Обойдя разросшийся у хаты цветник, Крашенков и его спутник вышли на улицу.

— Товарищ лейтенант!

Крашенков обернулся. На пороге стоял Рябов и украдкой показывал автомат.

— Да ну! — отмахнулся лейтенант…

Село, где расположился полевой армейский артиллерийский склад, в котором Крашенков служил старшим военфельдшером, было небольшим. Всего каких-нибудь пятнадцать — двадцать хаток, прижатых к дороге с обеих сторон высоким и густым лесом. Сверху деревья почти смыкались, и поэтому внизу даже в ясные солнечные дни стоял полумрак. Дорога, которая одновременно была и единственной улицей, и лесной просекой, одним концом упиралась в поросшую бурьяном крохотную железнодорожную станцию, а другим в новенький свежевыкрашенный шлагбаум, отделявший село от такого же густого и темного леса. Лишь в одном месте — как раз напротив санчасти — деревья несколько отступали от дороги и солнце по утрам заглядывало в окна…

Когда они прошли больше половины села, Крашенков поинтересовался:

— Далеко еще, отец?

— Ни, недалэко, — ответил тот, ускоряя шаг.

Но одна за другой хаты оставались позади, а старик все еще продолжал идти, никуда не сворачивая.

— Куда ты меня ведешь, отец? — не скрывая недоумения, спросил Крашенков. В двух последних хатах находился штаб и жили начальник артсклада и замполит. Гражданских там не было: всех их попросили перебраться к соседям.

— Ось туточки… блызесенько… с пивверсты, не бильше…

— Крашенков, вы куда? — раздался знакомый голос начальника артсклада.

Капитан Тереб стоял на крыльце штаба. Как всегда, грудь вперед, руки за спиной, голова вздернута. Страдая из-за своего маленького роста, капитан все время пыжился.

Крашенков подошел к нему, доложил.

— Только далеко не ходите, — предупредил начальник артсклада.

— Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!

Когда-то капитан Тереб был начальником артснабжения отдельной гвардейской танковой бригады. Хотя пробыл он там недолго и звания гвардейца ему так и не успели присвоить, он требовал от своих подчиненных, чтобы они обращались к нему по всей форме, то есть называли гвардии капитаном. Из этой ситуации он, по мнению злых языков, извлекал тройную выгоду. Во-первых, его считали настоящим фронтовиком, гвардейцем. Во-вторых, так как он гвардейского значка почти не носил, а все знали, что он у него есть, то многие расценивали это как скромность. А в-третьих, к нему никто не мог придраться. Словесная же нагрузка при обращении никого ни к чему не обязывала… При всем этом он был человек добрый, тихий и незлопамятный. Вот и сейчас, зная или, вернее, догадываясь об истинном отношении к себе насмешника военфельдшера, он тем не менее еще раз предупредил его: