От раненых нам стало известно, что последняя немецкая атака захлебнулась еще на дальних подступах к селу. В узкой лощине остались догорать двенадцать фашистских танков и самоходок. На какое-то время на переднем крае наступило затишье. Оставили немцы в покое и наш левый берег, хотя по-прежнему действовала переправа и все новые и новые подразделения перебрасывались на ту сторону.

Мы отправили в госпиталь очередную группу раненых и сейчас терпеливо ожидали возвращения паромов.

К нам с Лундстремом, сидевшим на бревне, подошел скорбный Орел. Сперва я подумал, что просто так — постоять рядом. А он, вежливо переждав какой-то наш случайный и необязательный разговор, вдруг сказал мне по-украински:

— Товарищ лейтенант, идить у землянку.

— А что там?

— Треба трошкы хлопцив помянуты…

— Прямо сейчас? — испугался я.

— Колысь треба ж…

Да, надо. Это я понял еще вчера. Подавленные смертью двух своих товарищей, санитары буквально не находили себе места. Особенно были потрясены Орел, Бут и Задонский. Требовалась хоть небольшая разрядка.

Но пить в боевой обстановке? Притом командиру со своими подчиненными?

Орел угадал мои мысли.

— Да там всего одна бутылка, — снова заговорил он по-русски. — На восьмерых. По чарке на брата и того не будет…

Ну если так — только помянуть.

Я встал, оглянулся на Лундстрема, который сосредоточенно ковырял сапогом песок.

— Товарищ фельдшер, пойдемте! — позвал его Орел.

— Вы — мне? — сделал тот удивленный вид.

— Да, вам.

Упрашивать его не пришлось. Он поднялся и, шмыгая носом, поплелся за нами.

Нас ждали. В окружении нарезанных ломтей хлеба, соленых огурцов и тонко наструганного сала возвышалась одна бутылка с мутной, синеватого оттенка жидкостью.

Собрались все, кроме старшины, который повез на тот берег горячую пищу, и Дураченко, заступившего на дежурство.

Уверенной рукой Орел разлил самогонку. Поднял кружку и дрогнувшим голосом произнес:

— Помянемо же, хлопци, мого любого дорогого учня, славного партизанського розвидныка — Володю Панька…

А я и не знал, что Панько был разведчиком и что его звали Володей.

— …и Зубка Дмитра, теж добру людыну…

А Зубка — Дмитрием.

— Щоб земля им була пухом!

Выпили. Большинство залпом, не поморщившись. Зато мы с Лундстремом с трудом, украдкой подавляя рвотное движение. Молча заели тошноту хлебом и солеными огурцами. Внутри стало тепло, приятно кружилась голова.

— Товарищ лейтенант! — Орел подался ко мне всем корпусом. — Панько двенадцатый из моих учеников, кого война схрумкала.

— На фронте погибли?

— Кто на фронте, а кто в партизанах. А двоих германцы за их очи черные…

— Как за очи?

— А так. В глубоком яру.

— Товарищ лейтенант, где ваша кружка? — спросил меня Козулин.

— Вот. А что?

И тут я увидел в руках Задонского вторую бутылку самогонки.

— Что вы? Зачем столько пить? — всполошился я.

— Та хиба мы пьемо, товарищу лейтенанте? Мы ж своих братив поминаемо! — возразил Задонский.

— Да, конечно, — смутился я. — Только больше — прошу вас — не надо…

— Можете не сомневаться, товарищ лейтенант, — заверил Орел.

Налили снова.

Ко мне потянулся со своей кружкой Лундстрем.

— На поминках не чокаются, — шепнул я ему.

Он смущенно убрал кружку, поставил ее себе на колени.

То ли самогонка на этот раз была лучше, то ли уже наловчился, но сейчас я выпил и даже глазом не моргнул, в отличие от Лундстрема, который опять поперхнулся и долго боролся с тошнотой.

Орел делился с Козулиным воспоминаниями о Панько:

— Я его помню еще вот таким, — и показал вровень с нарами. — А Витю Бута только с пятого класса…

Бут, который всегда краснел при упоминании о нем, залился румянцем.

Когда Орел на минутку отвлекся и оставил в покое Козулина, к тому подсел Задонский. Размазывая по щекам слезы, он принялся рассказывать, какой добрый и хороший был Зубок.

— Якщо не вирыш, спытай Коваленка!

Видимо, позабыл, что Коваленкова я еще вчера отправил в инфекционный госпиталь.

— Вот пью, поминаю, — сказал мне Лундстрем, — а какие они из себя, не знаю. Одного вообще не видел, а другого — не запомнил.

— Да он был в черной кожаной куртке, подпоясанной веревкой! Белозубый такой, все улыбался! — Панько стоял перед мной как живой.

— Нет, не помню.

— Видправылы Коваленка…

Кто это сказал? А, Задонский! Все-таки вспомнил…

Так я и утаил от всех историю с доносом — решил, что не время сейчас разжигать страсти. Но главное сделано — избавились от мерзавца.

Зато остальные люди как люди. Даже новичок Лундстрем пришелся всем по душе.

— Давай дружить, — сказал я ему и протянул руку. — Игорь!

Он смутился, произнося свое имя:

— Эрих.

— Эрих? — удивленно повторил я.

— А что? — ощерился он.

— Немецкое имя…

— Не только! — вздернул он свой красненький носик.

— Да, конечно, — поспешил согласиться я. — Такие имена — Эрих, Густав, Генрих — встречаются еще у прибалтов.

Он посмотрел на меня поверх очков и промолчал.

Ясное дело, прибалт. Белобрысый, голубоглазый…

Вдруг он поймал мой внимательный взгляд и усмехнулся:

— Что, моя национальность интересует?

— Нет, нисколько, — слукавил я.

— Допустим, — недоверчиво произнес он.

— Нет, правда, меня не интересует, — уже искренне сказал я: не все ли равно, кто он?

— Обрусевший швед устраивает? — вдруг спросил он.

— Вполне! — засмеялся я.

— Так вот, я швед.

Я пожал плечами: швед так швед, нашел чем пугать, тоже мне Карл Двенадцатый.

Но дальнейший разговор у нас как-то уже не получился.

Постепенно у меня отяжелели голова, ноги, стало неудержимо клонить ко сну. Возможно, самогонка подействовала, а возможно, сказалась усталость: все-таки целые сутки на ногах.

— Товарищ лейтенант, — ко мне подсел Дураченко, смененный на посту Козулиным, — тутечки е порожня землянка. Ходимте, покажу…

Милый наш великан! Как он догадался, чего мне больше всего не хватает? Он взял меня под руку и вывел наружу…

— Сколько я спал?

— Сейчас полчетвертого…

— Всего час? — я опустил все еще тяжелую голову на деревянный валик и сказал Лундстрему: — Ложись-ка тоже.

— Здесь?

— А что? Места тут достаточно.

— Я схожу предупрежу.

Они с Орлом молодцы! Когда я спал, прибыл паром с ранеными. Они решили не будить меня, а все сделать самим: и необходимую помощь оказать, и эвакуировать. Минут десять назад ушла в тыл последняя машина с ранеными. Правда, забыли записать их фамилии. Но как-нибудь выкрутимся…

Вскоре вернулся Лундстрем. И не один, а с Дураченко, который в качестве первооткрывателя считал землянку своей.

Только они улеглись, только мы обменялись впечатлениями о новом ночлеге, как у входа послышались чьи-то приглушенные голоса. Женский и мужской. По отдельным интонациям я узнал голос Саенкова. Значит, уже вернулся? И даже успел встретиться с Зиной?

Они долго о чем-то переговаривались. Похоже было, что старшина уговаривал Зину зайти, а она не решалась. Некоторое время они молчали. Потом я услышал тихие, осторожные шаги — парочка спускалась в землянку…

Лундстрем легонько дотронулся до моей руки. Его смущение мне понятно. Но какой выход? Лишь притвориться спящими. Я первый засопел носом. За мной начал негромко похрапывать Лундстрем. Последним в игру включился Дураченко — стал дышать ртом, присвистывая при каждом вдохе.

Естественно, едва Зина переступила порог, как испуганно отметила:

— Тут кто-то есть!

— Вот черт! Уже заняли! — вполголоса выругался Саенков.

— Пошли назад!

— Подожди… Да это же наши!

— Кто?

— Лейтенант… А это, — он наклонился над нарами, — новенький фельдшер и Дураченко.