Наконец мы выбрались из города. Стрелка на спидометре уже подбиралась к восьмидесяти. При виде нашей мигалки водители встречных машин лезли из кожи вон, чтобы показать, какие они примерные.

Сотни раз я проезжал по этому шоссе и мог с закрытыми глазами, только по ощущению прошедшего времени, по едва уловимым особенностям самой дороги, с точностью до нескольких сот метров распознать место, где проносится машина…

Вот здесь или чуточку дальше — определил я не глядя, — по правую руку, выстроились в ряд жилые корпуса совхоза «Шушары».

Сейчас мы пролетаем над железной дорогой. Иногда в этом месте выскакивают со своей непрошеной подсказкой паровозные гудки…

А тут начинались поля и фермы другого пригородного совхоза — «Ленсоветовского»…

Скоро будет поворот на Пушкин. Так оно и есть! Я ошибся всего на каких-нибудь сто метров…

Километровые столбы так и мелькали один за другим…

— Ну как там Зина? Здорово изменилась? — В глазах моего старого друга затаенное любопытство. Все-таки, наверное, у него что-нибудь там, на донышке сердца, осталось. Ведь столько лет вздыхал по ней.

— Как тебе сказать, — неопределенно произнес я. — В общем, как женщина ее возраста. Жизнь у нее нелегкая.

— Да, не повезло ей, — твердо сказал Юра и тут же посмотрел на меня: не заподозрил ли я его в пристрастии?

— Нелегкая, но, как говорится, содержательная, — усмехнулся я. — Каждый день что-нибудь новенькое…

Ого! Уже Тосно!..

По обе стороны шоссе замелькали домишки, утопающие в густой зелени…

За каких-нибудь десять минут мы проскочили городок и очутились у поворота к совхозу «Ушаки».

И тут я увидел его. Он бежал по пешеходной дорожке, но не прямо, а странными зигзагами. До меня не сразу дошло, что он гонит перед собой какой-то предмет. Тощий рюкзак, перекинутый через плечо, болтается при беге.

— Он? — спросил меня Силантьев. Макарова он видел всего два раза, и то четыре года назад.

— Он, — ответил я.

— Хорош, ничего не скажешь… Остановим?

— Зачем? Он же в отпуске! Пусть делает, что хочет!

— Проезжай мимо! — приказал водителю Силантьев. — Там дальше развернем!..

Когда, Макаров остался позади нас, я осторожно обернулся. Мой чертов зам самозабвенно гнал перед собой порожнюю консервную банку. На нас он даже не обратил внимания…

— Слушай, по-моему, он задался целью перегнать эту банку из Ленинграда в Москву, — весело предположил Силантьев.

— Все возможно. Я уже ничему не удивляюсь…

Проскочив еще метров шестьсот, мы развернулись и поехали обратно…

Расстояние между нами и Макаровым быстро сокращалось. Я уже ясно видел его раскрасневшееся от бега, удивительно моложавое лицо со светлыми, почти бесцветными бровями. Быстрыми и короткими пасами он вел консервную банку по пешеходной дорожке, время от времени резким ударом посылая ее далеко вперед…

Я отвернулся. На всякий случай. А губы мои шептали: за что мне такое наказание? У всех замы как замы, а у меня сплошной ребус. Без ответа на последней странице…

Вернувшись через две недели из отпуска, Макаров положил мне на стол большой очерк. Назывался он несколько странно: «Если бы вдруг воскрес Радищев». И короткий подзаголовок: «Пешком из Ленинграда в Москву». Очерк рассказывал о новой жизни старой дороги. Не знаю, кто как, а я прочел его с огромным удовольствием.

Какой задушевный и певучий голос у флейты. Как-то услыхал ее игру соловей. И подумал: наверно, и сердце у нее такое же прекрасное — нежное и доброе. Захотелось ему познакомиться с флейтой. Да отпугивал своим видом человек, с которым она почти никогда не расставалась. Но однажды она осталась одна. С замирающим сердцем подлетел к ней соловей. Робко свистнул. Молчание. Свистнул погромче. Опять молчит. Что с ней? Может быть, не хочет с ним разговаривать? И тогда соловей запел. Как только он не заливался, чтобы пробудить интерес к себе! Но она так и не отозвалась — черная неподвижная дудка. А потом подошел человек, и она снова запела своим нежным, чарующим голосом. «И что она в нем находит, в этом некрасивом толстяке?» — удивился соловей.

Порой наша память необъяснимо избирательна. Я не знаю, почему иногда напрочь забываются вещи, которые когда-то были для тебя важными и существенными, и помнится какая-то частность, какая-то случайность. Взглянуть бы и забыть. Ан нет, самому себе на удивление зарубцевалось на всю жизнь.

Около небольшого скверика, прислонившись к решетке, стояла девушка. Она была красива своей юностью, своим нежным, милым и чистым обликом. Одета она была по моде тех лет, кажущейся сейчас смешной. Помню пальтишко из простенького материала, розовый батистовый шарфик, который она задумчиво перебирала тонкими пальцами, а на голове — венок белокурых кос, прикрытый крохотной шляпкой. Девушка стояла, чуть склонив голову набок. Возможно, она слушала прелюд Шопена, который доносился откуда-то издалека. В руке у нее я заметил изрядно потрепанный самоучитель игры на фортепиано. Кого она ждала? Подругу? Родителей? Паренька, которому нравилась? Не знаю. Тогда меня это не интересовало. Я торопился к другой девушке, которую считал своей невестой и которую давно и основательно забыл. А вот ее, стоящую у ограды сквера, помню. Но почему? Почему? Может быть, она ждала меня?

Я был на волосок от смерти. Все началось с того, что я самым банальнейшим образом нарушил правила уличного перехода. Дорога с обеих сторон была сужена автобусными остановками, к которым как раз подходили автобусы. И в этот тесный просвет, в середине которого неожиданно оказался я, неслись навстречу друг другу с большой скоростью две машины — огромный «МАЗ» и «Волга». Они уже не могли ни свернуть, ни остановиться. Только пройти совсем рядом, с крохотным запасом в несколько сантиметров. Но там — в этом запасе — находился я. И тогда я закрыл глаза и целиком положился на случай. Я был совершенно спокоен. Сердце у меня билось не чаще обычного. Я не думал ни о смерти, ни о своей роковой опрометчивости. Я вообще ни о чем не думал. Я был уверен, что ничего не случится. Я постиг эту важную, очень важную для себя тайну не рассудком, не опытом, которые уже ничем не могли мне помочь, а всем своим существом, каждой своей клеточкой. Я не знаю, на что я рассчитывал: на искусство ли шоферов, на свою ли везучесть или просто на чудо — не знаю. Но случилось невероятное. Машины прошли, не задев меня. По лицу лишь больно ударил тугой и хлесткий воздух от промчавшегося «МАЗа», и где-то совсем близко за спиной прошуршала «Волга».

Так — в который раз (если вести отсчет с далеких военных лет) — мне подарили жизнь!

Ах, об этом уже столько писали! Да, да, у каждого человека должно быть хобби — увлечение каким-нибудь посторонним делом. Например, коллекционирование. Но чем глупее и бесполезнее оно, тем добрее и снисходительнее к нему окружающие. И вот один рыщет повсюду в поисках значков, другой — ресторанных меню, третий — винных этикеток. Как на дрожжах растут коллекции, которые уже загодя объявляются газетчиками, падкими на сенсацию, достоянием народа. Ох как многолик мир мещанина! Человек, не нашедший себя в главном, определяющем его как личность, сломя голову бросается утверждать себя на боковых дорожках жизни. И тратится время, и тратятся силы на совершенно пустое занятие.

Я не против собирателей книг и картин, пластинок и нот, которые нужны им для работы. Перед лучшими из них я преклоняюсь. Впрочем, я знаю библиофила, собравшего огромную — в пятнадцать тысяч томов — библиотеку, но прочитавшего из нее всего двести — триста книг. Человек маленький, жалкий, он, стремясь компенсировать неудачу всей своей бессмысленно и мелко прожитой жизни, задался целью хоть в этом переплюнуть других.