Итак, пришел этот момент…

— Я туда, посмотрю, — сказал я шоферу.

— Остановить?

— Не надо…

Он взглянул на меня настороженно-вопрошающим взглядом.

Я взобрался в фургон.

— Товарищ лейтенант! Ну когда же будет госпиталь? — встретил меня недобрый голос танкиста.

— Теперь скоро, — ответил я, наклоняясь над Ваней.

Одни из раненых тяжело спали, пристроившись на плече у соседа или упираясь затылком в зыбкую стенку борта, другие стонали, третьи перекидывались репликами по поводу этой проклятой ночи, дороги и своих сопровождающих. Но я не прислушивался. До меня долетали лишь отдельные слова: «…Подохнешь, пока…» — «…Не знает дороги…» — «…Кайзерсвальдау…» — «…Остаться бы…»

Ваня дышал. Часто и неглубоко. Я провел рукой по его лицу, и под моими пальцами выступили знакомые черты: открытый лоб, широкие скулы, короткий нос, морщины у глаз…

Слегка дотронулся до век — они были плотно прикрыты…

Никогда я его так не любил, как сейчас…

Я подождал еще с минуту, затем, пошатываясь, направился к выходу. Вслед мне кто-то что-то сказал, но я уже ничего не слышал. Я открыл дверцу и свалился на подернутую инеем дорогу. Потом поднялся и догнал машину. Взобравшись в кабину, сказал:

— А теперь жми…

Через сорок минут мы добрались до госпиталя. Ваня был мертв. До девяти часов мы сделали второй рейс, вывезли еще группу раненых. За это я был награжден орденом Красной Звезды. Но его я никогда не носил. Даже спустя двадцать лет, когда особенно торжественно отмечался День Победы.

Я встречался с ним дважды. В апреле сорок пятого, когда его ранило. И вскоре после войны, в немецком городке Вюнсдорф, где стоял наш полк. Он шел рядом, плечо в плечо, с такой же огромной, как он сам, молодой женщиной. Может быть, это была его жена. А может быть, и не жена. На груди его горели, ослепляя встречных, две Золотые Звезды. Впрочем, то, что он дважды Герой, я узнал вскоре после той, главной встречи. Но это так, к слову.

Потом я его видел множество раз — на экранах телевизоров и кинотеатров, на страницах журналов и газет — советских и иностранных. Шли годы, сильно покрупнели звезды на его погонах, прибавилось орденов на груди. Только он сам почему-то почти не менялся. Те же резкие черты, то же немного хмурое выражение лица, та же крепкая, борцовская посадка головы. Словом, выглядит он — дай бог каждому! Самое большее под пятьдесят. А ведь тогда, в сорок пятом, когда я тащил его на себе, он казался мне стариком. Между тем ему было в то время — страшно выговорить! — всего тридцать два года. Совсем нежный возраст, по нынешним моим представлениям. Правда, в свои восемнадцать я считал вдоволь пожившими даже двадцатитрехлетних…

Интересно бы с ним встретиться. Узнает ли он меня?

В одном не сомневаюсь: тот день он не мог забыть. Разве какие-нибудь подробности, которые, честно говоря, и я не все помню. Но главного он, конечно, не забыл. Ни своей раны, ни своей обиды. Вот только я не очень уверен — остался ли у него в каком-либо из дальних уголков памяти черноглазый паренек, лейтенант медицинской службы? Хотя бы зыбко и смутно, как во сне…

Я везу раненых. Широкая автострада сплошь забита боевой техникой, направляющейся к фронту. Мы же ползем против течения. Это мой четвертый рейс с ранеными со вчерашнего вечера.

Дорога обстреливается. Откуда бьет немец, неизвестно. Одни говорят, что огонь ведут батареи, установленные где-то в окрестностях Берлина. Другие — что это бродячие танки, не успевшие пробиться к своим. Во всяком случае, вчера, когда возле нас стали рваться снаряды, мы с Яхиным носились как сумасшедшие, не зная, куда спрятаться: разрывы следовали за нами буквально по пятам. Казалось, что все четыре угла сарая, за которым мы пытались укрыться, у немцев на виду.

Сегодня, во время третьего рейса, тоже был обстрел. Но на этот раз снаряды пролетели над нами и разорвались где-то за лесом.

Судя по всему, немцы бьют наспех, а порой и наугад. Но попадания все-таки есть. Глаз нет-нет да и натыкается то на разбитую машину, то на свежий могильный холмик. Попасть в общем-то несложно. Всюду люди, машины…

Но, несмотря на обстрелы, движение почти не прекращается. Только там, где уж очень близко начинают рваться снаряды, солдаты на короткое время покидают машины и разбегаются по кюветам…

До медсанбата двенадцать километров. Я чертовски устал: все-таки четвертый рейс. Но распускаться нельзя. Когда везешь раненых, надо быть начеку. Ведь если начнется обстрел, то мы с Яхиным первым делом должны искать укрытие для них, а потом уж думать о себе. За то же время нам нужно успеть вдвое больше, чем другим. Правда, в этот рейс мы везем всего троих раненых. Точнее, двоих раненых и одного больного катаральной ангиной. И все ходячие. Так что если придется нырять в кюветы, то большой задержки не предвидится.

Но все равно я настороже…

И, оказывается, не зря!

Раздается протяжный шорох снаряда — и сразу же взрыв! Прямо на капот машины падает веточка, срезанная осколком. Второй и третий снаряды разрываются далеко позади.

Следующий снаряд мы ждем уже сидя в придорожных траншеях, приготовленных для нас фольксштурмом. Мысль у всех одна: только бы пронесло… Но немцы почему-то не торопятся с четвертым снарядом… Или они решили ограничиться теми тремя, или терпеливо ждут, когда все вылезут из укрытий, чтобы снова шарахнуть?

Проходит несколько долгих минут. Поднимаем головы, осматриваемся.

Все! Пора двигаться!

Мы с Яхиным вылезаем из траншеи и помогаем выбраться нашим раненым.

И тут видим: бежит к нам солдат. Спешит, машет руками:

— Эй! На «санитарке»!.. Стой!.. Стой!

За ним серой змейкой тянется размотавшаяся на ноге обмотка.

Подбегает, переводит дыхание:

— Товарищ лейтенант! Ваша «санитарка»?

— Наша. А что?

— Там полковника ранило!

— Какого полковника?

— А кто его знает! Начальник какой-то!.. Шел я мимо ихней машины, а мне и говорят: «Сбегай-ка, солдат, узнай, чья «санитарка»… Скажи им — то есть вам, значит, — чтоб подбросили полковника до санбата».

— Куда ранен?

— Куда? — смущается солдат. — Больно торопился. Не спросил куда…

— Где он?

— Да тут, за поворотом!

— Давай разворачивайся! — говорю я шоферу.

Яхин ворчит:

— Хрен тут развернешься!

И в самом деле, машины идут впритык: несколько рядов в оба направления. Между ними не то что «форд», но и собака не проскочит. А с дороги съехать тоже нельзя: кругом окопы…

Словом, если уж такой виртуоз, как Яхин, расписывается в своем бессилии, значит, лучше и не пытаться.

— Ладно. Выше себя не прыгнешь, — говорю я. — Пошли, Яхин, сходим за полковником…

Обычно Яхин недоволен, когда к нему обращаются с подобными просьбами, огрызается: «Я вам не санитар». Но сейчас он молча вылезает из кабины и идет со мной. Я понимаю: это наш первый раненый полковник. До сих пор наше общение с полковниками ограничивалось лишь обменом воинскими приветствиями. Полковник для нас почти генерал. А генерал — это нечто из надзвездных сфер.

Но ни я, ни Яхин ни за что не признались бы друг другу, что слегка взволнованы предстоящей встречей.

Внешне это никак не проявляется. Просто мы делаем свое обычное дело — спешим к раненому, которому нужна наша помощь. Впереди с санитарной сумкой на боку шагаю я, за мной топает Яхин.

Носилки мы решили не таскать с собой. Если потребуются, кто-нибудь сбегает за ними. «Кто-нибудь» — так я сказал Яхину. Но побежит, разумеется, он. И мы оба это знаем. Зато его самолюбие пощажено. А оно у него болезненное. Не очень-то приятно, когда тобой, бывалым солдатом, командует мальчишка, недавно окончивший военное училище…

У поворота нас нагоняет солдат — оказывается, он до сих пор возился со своей обмоткой.

— Вон они! — показывает он на «виллис», стоящий метрах в двухстах от нас у самой дороги.

С «виллиса» тоже замечают нас. Один из офицеров почтительно наклоняется к другому, сидящему у ветрового стекла, и что-то говорит ему, кивая в нашу сторону. Тот медленно поворачивается к нам.