— Пошли быстрей! — говорю я.
Мы ускоряем шаг.
Через некоторое время Яхин окликает меня:
— Товарищ лейтенант!
— Что?
— Там трое полковников!
— Ну?!
Как всегда, зрение не обманывает его: в «виллисе» и впрямь целых три полковника! А кроме того, капитан с шофером, которые, судя по всему, Яхина мало интересуют.
«Нашего» полковника мы узнаем сразу. Это с ним почтительно разговаривал капитан. Увидев нас, он пробует подняться, но у него ничего не получается, по-видимому, мешает рана. Остальные с приходом «медицины» развивают бурную деятельность. Лишь он один сидит и, нахохлившись под своей папахой, присматривается к нам колючими глазами.
Мы тоже не сводим с него глаз. Особенно поражает нас его огромный рост, его богатырская фигура. Даже лицо у него не как у других — одни прямые линии, прямые углы, без закруглений. Только вот взгляд у «нашего» полковника, несмотря на колючесть, какой-то неуверенный, что ли…
— Здравия желаю… — произношу я и осекаюсь: не очень-то уместно лейтенанту обращаться ко всем полковникам чохом — «товарищи полковники…» А кто из них старший по должности — так, с ходу, не установишь. Тем более что и у тех двоих вид довольно представительный.
— Здравствуйте, — отвечает кто-то из них. Но кто, я даже не замечаю. И это несущественно. Во всяком случае, не «наш». «Наш» лишь морщится. Не от моего нескладного приветствия, конечно, а от боли, которая — нетрудно догадаться — поднимается откуда-то снизу, из неестественно и напряженно отставленного в сторону хромового сапога.
— Товарищ полковник, разрешите посмотреть? — спрашиваю я.
Раненый снова пытается встать и спуститься на землю, но резкая боль останавливает его на полпути. На этот раз все четверо, толкаясь и мешая друг другу, помогают ему выйти из машины и усаживают его на подножку.
Я опускаюсь на колено и вижу: внутренняя сторона голенища, чуть повыше лодыжки, пропорота осколком. Впечатление такое, как будто по коже полоснули ножом. Хорошо, если ранение касательное — только задело мышцу. А что, если осколок сидит глубоко?
— Разрешите? — спрашиваю я и, осторожно подведя ладонь под каблук, пробую снять сапог.
Даже на миллиметр не подвигается!.. Не поддается он и тогда, когда я начинаю тянуть на себя сильнее: очевидно, там все набрякло и слиплось от крови.
Натягиваются и бледнеют сухожилия на огромных полковничьих руках… Быстро поднимаю глаза: все прямые углы и линии лица смещены от боли…
— Товарищ полковник, придется разрезать сапог, — говорю я.
— Не надо, — коротко отвечает он и обращается к водителю «виллиса»: — Сержант, помогите снять сапог!
— Слушаюсь, товарищ гвардии полковник! — лихо козыряет тот. Вот бы у кого поучиться Яхину. А то совсем распустился. Даже пилотку задом наперед надевает.
— Только сразу, — предупреждает полковник.
— Подожди! — останавливаю я сержанта, уже ухватившегося за сапог, и обращаюсь к раненому: — Товарищ гвардии полковник, сразу нельзя. А то можно повредить осколком какие-нибудь сосуды или нервы. Надо потихоньку…
— Что ж… Потихоньку — так потихоньку…
Вроде бы ирония. Слабая, едва заметная, но ирония. Только над кем? Надо мной? Что-то не похоже. Его взгляд даже не задерживается на мне. И лицо у него хмурое и сосредоточенное.
Но вот меня осеняет: просто он побаивается предстоящей боли и готовит себя к ней…
— Потихоньку, — прошу я сержанта.
Тот пыхтит мне в самое ухо.
Особенно неподатливы первые сантиметры.
Наконец сапог медленно освобождает ногу.
Я с облегчением разгибаю спину.
В лице полковника ни кровинки. Весь лоб в мелких капельках пота. Ничего не скажешь: досталось ему крепко. Но он даже звука не издал. Был момент, когда я совершенно позабыл о нем. Видел перед собой ногу — и только!
Что ж, в терпеливости ему не откажешь… Но ради чего он все это терпел? Чтобы сохранить сапог? Свои последние хромовые сапоги. Смешно!..
Начинаю осмотр. У полковника ранение средней тяжести: рана небольшая, но глубокая. Осколок, очевидно, при движении задевает кость. Приступаю к перевязке. Да, такого терпеливого раненого я встречаю впервые. Даже когда я неосторожно задеваю ножницами рану, он только на мгновенье застывает от боли. Ни стона, ни упрека. Да и вообще он молчальник. С начала перевязки он задает мне всего два вопроса. Первый обычный: «Что с ногой?» Второй же заставляет меня открыть рот от удивления: «А нельзя ли вынуть осколок сейчас?» Пришлось объяснить, что даже такие, не очень сложные операции делаются только в госпитальных условиях. К тому же я не врач, а военфельдшер.
На это он неопределенно усмехается:
— Военфельдшер, говоришь?
Что означает эта усмешка, я так и не понял. Но от нее остается неприятный осадок. И с этого момента меня начинает интересовать, кто он… Кое-что я узнаю из реплик, которыми перекидываются полковники. Все трое едут из штаба армии. Где-то неподалеку отсюда у «нашего» поломалась машина, и он пересел в «виллис» к приятелям. Дальше я уясняю, что они служат в разных дивизиях, и, в общем-то, не зависимы друг от друга. Но то, что у раненого полковника более высокая должность, видно сразу. В их отношениях нет той непринужденности и простоты, которая существует у людей, занимающих равное положение…
Однако все трое обуреваемы одним чувством. Они не скрывают, что главное для них сейчас — это быстрее добраться к себе, в свои части, которые вот-вот должны ворваться в Берлин. И хотя мне неизвестно, что они там делают в своих соединениях, но по всему видно — их там ждут, они там крайне нужны.
Правда, на лицах тех двух написано: разумеется, одному из нас здорово не повезло, но что поделаешь? На то и война. Сегодня его ранило, а завтра, может быть, нас. Конечно, мы понимаем, до чего обидно получить осколок в такое историческое время. Но могло быть и хуже. Уж мы-то знаем, что способен натворить порой один-единственный снаряд. Как тут не радоваться, что и тебя не задело, и другие живы остались…
Мне кажется, что раненый догадывается об этих мыслях. Возможно, на их месте он бы и сам так думал. Но сейчас, очевидно, ничего, кроме острой зависти к своим удачливым спутникам, он не испытывает. И не нужны ему ни их сочувствие, ни их радость по поводу избавления от большей опасности. Именно это и выражает его хмурый взгляд.
Кто он, «наш» полковник, так и остается для меня пока тайной. Если бы меня спросили о нем, я бы ответил, как тот солдат: «Начальник какой-то…»
И вдруг шепот Яхина:
— За носилками сбегать?
Ну и ну! Яхин-то! Проявляет инициативу!
— Давай, — говорю я, разрезая конец бинта пополам.
Вскоре Яхин скрывается за поворотом. Да, такой прыти я от него и не ожидал. Вот что значит первый полковник!
Обрезаю ножницами кончики узла, спускаю засученную штанину полковничьих галифе, натягиваю носок…
— Все, товарищ гвардии полковник… Сейчас принесут носилки, и мы отнесем вас в машину.
А у самого мысль: надорвемся мы с Яхиным, пока дотащим его. Может быть, капитан с водителем «виллиса» помогут?
Но тут подходят те два полковника, и один из них смущенно говорит:
— Ты уж, Иван Иванович, не посетуй, что покидаем тебя.
А второй добавляет:
— Сам понимаешь, каждая минута дорога.
«Наш» сдержанно отвечает:
— Счастливого пути.
И не очень торопится обмениваться рукопожатиями. Сидит, упершись кулаками в колени, и перед собой смотрит. Потом, не глядя, подает руку. Те смущенно пожимают ее и залезают в машину, где их уже поджидают капитан и шофер.
Я помогаю полковнику подняться. Мне подают его полевую сумку. Едва подножка освобождается, как «виллис» рывком подается назад, затем вперед, на дорогу, с ходу вклиниваясь между идущими машинами.
— Иван Иванович! Скорее поправляйся! — доносится с него.
Но полковник оставляет это пожелание без ответа. Молча провожает взглядом своих бывших попутчиков.
И вот мы остаемся одни. Он стоит в неловкой и нелепой позе, на одной ноге, обняв меня за шею — большой, одинокий и беспомощный. А у наших ног так же одиноко и бесприютно темнеет его хромовый сапог…
