Как мало отпущено времени каждому из нас, чтобы раскрыть себя в главном, сделать что-нибудь стоящее, — и страшно отдавать часы, дни, годы на оглупляющие детские забавы.

Почерк человека. Как он формируется? Думаю, меньше всего на него влияет школа. В первых классах дети учатся правильно писать буквы и пишут почти все одинаково, так, как того требует Нинпална. Спустя некоторое время, когда написание букв становится машинальным, на почерк начинают влиять темперамент ребенка, его отношение к труду и обязанностям, общий культурный уровень семьи. Значителен элемент подражания лучшим ученикам, любимым учителям, родителям, друзьям. Идет заимствование отдельных понравившихся букв, манеры. Я уверен, что почерк детей зачастую повторяет почерк родителей, и совершенно не удивлюсь, если мне скажут, что какие-то особенности письма унаследованы мною, например, от деда или даже прадеда. Когда мне на глаза попадается почерк, в котором слишком много завитков и украшений, я не ошибусь, если скажу, что в жилах автора течет кровь еще дореволюционных писарей и чиновников. Там же, где почерк прост, стремителен и экономен, — ищите военную косточку!

Говорят, стиль — это человек. То же можно сказать и о почерке. Несколько лет я собирал материалы о Дмитрии Лизогубе — одном из самых загадочных героев «Земли и воли». И каково было мое удивление, когда я впервые увидел его почерк. Этот почерк я знал с детства. Я узнавал каждую букву, каждую линию. Это был почерк моего родного дяди, человека совсем не героического, весьма далекого от треволнений эпохи. Казалось бы, никаких общих точек. День и ночь. Лед и пламя. И вдруг постепенно я стал находить сходство. Мягкость. Доброта. Скрытность. Твердость.

Впрочем, эта загадка еще ждет своего ответа — для меня, естественно…

Отцвели тополя. Все вокруг бело от пуха. Один прохожий взглянул на мостовую: «Точно иней!» Другой возразил ему: «Нет, снег!» А вот третий брезгливо бросил: «Как перхоть!»

Из всех человеческих пороков я больше всего ненавижу беспричинное озлобление…

Я опаздывал на работу, а трамвая все не было. На остановке скопилось много народу. Предстоял штурм, у которого уже намечались и свои победители, и свои побежденные. Чтобы не бросаться сломя голову вместе со всеми, а трезво и спокойно оценить обстановку, я отошел в сторонку. Отсюда я мог в мгновение перенестись к тем дверям, которые осаждались меньше других. И вот вдали зазвенел трамвай. Толпа спрессовалась, сгрудилась у самых рельсов. Я тоже весь внутренне подобрался. И в этот момент кто-то резко дернул меня за шнурок ботинка. Я посмотрел и от удивления раскрыл рот. У ног моих топтался скворец. Он мотал головой, стараясь вытащить шнурок. Я наклонился — он тотчас же отбежал. Разогнул спину — он снова был тут как тут и норовил ухватиться за металлический кончик. Так повторялось много раз. Казалось, протяни только руку и бери его. Но он все время был начеку, мгновенно отскакивал. Вокруг нас собралась толпа. Люди забыли о работе, о подошедшем трамвае. Смеялись надо мной и моими ухищрениями освободить шнурок. Восхищались скворцом, высказывали разные предположения. Большинство сошлось на том, что птица ученая, привыкшая к людям, что ее надо как-то изловить и дать объявление. Так за живым обменом мнений пропустили и второй трамвай. А скворец все не унимался, с поразительным упорством старался разуть меня. И только когда появился милиционер со свистком и мегафоном на груди, скворец вдруг взмахнул крыльями и, сказав: «Здрасьте!», взмыл над толпой.

Один месяц в году я отдыхаю под Ленинградом. Отдыхаю — это только называется так. На самом деле с утра до ночи сижу в своей комнатке и килограммами перевожу бумагу. С природой же общаюсь преимущественно через единственное окно. Иногда просто стою и созерцаю, что делается по ту сторону стекла. Но бывают счастливые минуты, когда природа сама наведывается ко мне. Она появляется в виде трех синичек, с которыми я крепко подружился. Первая из них напугала меня до смерти. Я не заметил, когда она влетела в комнату. Увидел ее уже на подоконнике на стопке исписанных листков. Мое появление нисколько не напугало гостью, Как будто мы уже виделись с ней до этого и она знала, что я ей ничего плохого не сделаю. Даже когда я взял ее в руки, она не шелохнулась. И тогда я испугался: а вдруг она смертельно больна или уже устала жить, как это иногда бывает и с людьми? Чего только я не делал: и хлеб крошил на рукопись, и чистую воду в блюдечке приносил. Все было напрасно. Я грустно подумал: наверно, часы ее сочтены. И тут кто-то — я уже не помню кто — посоветовал отнести синичку в сад и посадить на ветку повыше: чтобы кошки не сожрали. Так я и сделал. Несколько минут птица чувствовала себя на ветке как неопытный циркач на проволоке. Казалось, вот-вот сорвется и упадет. Но постепенно она начала осваиваться на новом месте. Ее крохотные коготки все крепче и крепче сжимали ветку. Мало того, она даже принялась чистить перышки. И вдруг моя синичка взмахнула крылышками и полетела. Я успел проследить ее полет только до ближайших веток, а затем она и вовсе пропала из виду. Что с ней тогда было в комнате, я и по сей день ломаю голову. Может быть, просто притворилась несчастной, чтобы ее пожалели? Со мной такое тоже иногда бывает, когда долго не пишется.

Второй синичке, по-видимому, поручили приглядывать за мной. Чтобы не бездельничал, раз получил льготную путевку. С первыми лучами солнца она уже стучала своим крепким клювиком в оконную раму: «Хватит спать! Пора вставать!» И не переставала барабанить до тех пор, пока я не откидывал одеяло. А потом — улетала. Однажды стекло сильно запотело, и ей не было видно, встал я или еще нежусь за казенный счет. Она пулей влетела в форточку и, обнаружив меня в постели, искренне возмутилась: «Ну сколько можно спать? Ну сколько можно спать? Время вставать, время писать!» Как ни лень было подниматься, а пришлось. А синичка сделала еще несколько кругов по комнате: очень уж ей было интересно, как я живу. Сами понимаете: одно дело снаружи подглядывать, другое — изнутри видеть.

А вот третья синичка мало считалась с тем, что я все-таки делом занят. Ее все тянуло поиграть со мной в пятнашки. Иногда по пять-шесть раз подряд она влетала ко мне в комнату и, весело покружив надо мной, снова ныряла в форточку. Ее, наверно, нисколько бы не удивило, если бы я вдруг тоже взмыл над казенным столом и полетел за ней вдогонку. Видно, считала, что я могу это, но почему-то не хочу. Задаюсь, что ли.

Вот так и навещали меня три синички. Но, может быть, это была одна — та, первая? А я этого и не знал?

В Комарове позапрошлым летом жило и работало сто пять дятлов. Не верите? Проверьте! И, пожалуйста, не спрашивайте, откуда у меня такие данные. Раз говорю — значит, знаю. Я могу ошибиться только на одного дятла. А именно — на Гошку. Было время, когда он трудился на территории Дома творчества писателей. Потом, говорят, ему надоел перестук пишущих машинок, который мешал ему сосредоточиться, сбивал с привычного и осмысленного ритма. И тогда он перебрался в Репино. Деревья, облюбованные им, подступали к самому Дому композиторов. Но каждый из отдыхавших там сочинителей музыки мнил о себе больше, чем следовало, и это соседство быстро обрыдло Гошке. И он снова вернулся в Комарово. Правда, стали замечать, что после Репина у него не все в порядке с психикой. Вместо того чтобы по-прежнему выдалбливать вредителей из живых деревьев, он принялся простукивать один за другим телеграфные столбы вдоль железной дороги. Предполагают, что этим он внес немалую путаницу в работу телеграфного ведомства. Я сам однажды получил телеграмму, в которой все говорилось шиворот-навыворот: «Не жди не приеду не воскресным не поездом не целую не жена не дети». Не будучи до конца уверен, что это Гошкина работа, я все же в душе считаю, что ему не следовало приниматься за телеграфные столбы, не овладев основательно азбукой Морзе. Потом я потерял Гошку из виду. Возможно, он опять перебрался в Репино. Остальных комаровских дятлов я знаю всех. Могу даже составить поименный список с указанием, кто где работает. Честное слово!