— Лундстрем?

— Да.

— Знающий медик и, по-моему, смелый человек.

— Очень хорошо.

— Товарищ капитан, — спросил я, — а за что его отчислили из академии?

— За то, что скрыл свое немецкое происхождение.

— Как немецкое? Он ведь обрусевший швед. Он сам сказал!

— Кабы швед… Все дело в том, как я понял, что он не хотел иметь ничего общего с немцами. А это расценили как злонамеренный обман.

— А если и немец? — возмутился я. — Он же советский человек! Советский!

Капитан внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Его тонкие ноги в хромовых сапогах не очень были приспособлены для хождения по песку, проваливались по самую щиколотку.

— А вон и ваши! — обрадовался он, увидев над траншеей две штатские головы — Вити Бута и Козулина. Вскоре рядом с ними появилась и третья — в пилотке — Лундстрема. Похоже, что он разыскивал очки, слетевшие с носа.

— Лундстрем, можно вас? — не останавливаясь, позвал капитан.

Бывший слушатель академии молча выбрался из укрытия и поспешил за нами.

Мы спустились в нашу землянку. Там сидел Саенков. Один. За два часа, прошедшие после похорон Зины, у него даже лицо изменилось. И нос, и губы, и веки как будто стали другими — не то припухли, не то расплылись. Эту странную перемену заметил и капитан.

— Что с вами, старшина?

— Ничего, — ответил тот.

— Не хотите говорить — не надо…

Я промолчал, но пожалел, что заранее не предупредил капитана о горе, постигшем старшину.

— Садитесь, — сказал нам Борисов.

Мы уселись на нарах, он же пристроился на снарядном ящике.

— Я хочу с вами посоветоваться, — начал он, почему-то избегая встречаться со мной взглядом. — О том, что делается на плацдарме, вам, наверно, и без меня известно. Последняя новость. За один вчерашний день наши отбили восемь атак. Потери огромные. В частности и среди медиков…

И тут я почувствовал, что этот разговор затеян не случайно, что он имел прямое отношение ко мне.

— Сегодня я побывал в истребительном противотанковом дивизионе. За час до моего прибытия там был убит военфельдшер. Сейчас там вообще никого нет…

Теперь осталось узнать, кому из нас — мне или Лундстрему — предложат восполнить собой потери…

Капитан перевел взгляд на меня.

Мне!

— Голубчик, выручите нас…

Так и есть!

— Я должен послать кого-то из вас двоих, — продолжал он. — Но вы уже понюхали пороху, а Лундстрем только что прибыл на фронт.

— Да, конечно, — сдавленным голосом произнес я.

В наступившей тишине я услышал легкое пошмыгивание носом — от волнения у «академика» всегда усиливался насморк. Когда я теперь увижу Валюшку? Да и увижу ли ее вообще?

— Ну как, договорились?

Как будто спрашивал моего согласия. Как будто я мог отказаться от нового назначения. Уж лучше бы он прямо взял и приказал!

— Слушаюсь, товарищ капитан! — ответил я, не вставая с нар.

— Иного ответа я и не ждал, — одобрительно заметил капитан. — А вам, Лундстрем, придется взять на себя командование взводом.

— Есть! — вскочил тот, сверкнув треснутым стеклышком очков, — уже успел разбить.

— Ну вот и хорошо, все согласны, — подытожил наш разговор капитан и обратился ко мне: — Голубчик, вы сможете отправиться в дивизион сегодня?

— Хоть сейчас! — сказал я.

— Честно говоря, чем раньше, тем лучше, — извиняющимся тоном произнес он.

— Мне собраться одну минуту.

— Ну так торопиться незачем. Спокойно сдайте взвод, имущество и затем поезжайте…

Было б что сдавать! Имущества-то у нас всего полмешка перевязочных материалов да двое носилок. Пяти минут за глаза хватит!

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

Саенков? Он тяжело поднялся, в упор посмотрел на капитана.

— Я слушаю вас, старшина.

— Прошу откомандировать меня вместе с товарищем лейтенантом!

— Вот как? — капитан встал. — Не хотите расставаться? Другая причина? Может, скажете какая?

— Надо и делом заняться. — В глазах Саенкова впервые после гибели Зины промелькнуло что-то вроде усмешки.

— По-вашему, выходит, то, чем занимается взвод, не настоящее дело? — возмутился капитан. — Спасение жизни раненых, с вашей точки зрения, пустяк или забава?

— Никак нет. Дело полезное, — сказал Саенков. — Да не мое оно, товарищ капитан. Мое дело — стрелять.

Капитан внимательно посмотрел на старшину.

— Что ж, в этом есть свой резон, — проговорил он. — Хорошо, быть по сему!

Я чуть не подскочил от радости. С первой же минуты на передовой иметь рядом верного и испытанного друга! О чем еще может мечтать новичок в боевой обстановке?

Ну и денек выдался. Пятый и последний день моего пребывания на переправе. Едва мы с Саенковым собрались попрощаться со всеми, как в землянку вбежал взволнованный Задонский:

— Хлопци! Форму прывезлы!

— Какую форму? — удивился Козулин.

— Червоноармийську! Для нас!

Вся четверка во главе с Орлом выскочила из землянки. Я переглянулся с Саенковым. Теперь им будет не до нас. Но просто так взять и уйти мы тоже не могли — столько пережито вместе!

Узнав от нас, в чем дело, остался и Лундстрем. Он аккуратно укладывал в пустом снарядном ящике принятые от меня перевязочные пакеты, бинты и вату.

— Может быть, сходим посмотрим? — спросил я Саенкова.

— А нам-то зачем? — ответил он, застегивая вещмешок.

В сущности Иван прав: получили ли они форму или не получили, нам уже должно быть все равно. А на деле я еще по инерции продолжал интересоваться делами взвода.

— Я взгляну! — сказал я Саенкову и вышел из землянки.

Неподалеку стоял «виллис». Около него, прямо как в сельмаге, суматошились все четверо санитаров: разглядывали, примеряли на глазок, выбирали подходящие по росту и размеру гимнастерки, брюки, шинели и ботинки. Тянулись и извивались серпантином солдатские обмотки. А Задонский уже скинул с себя пиджак и нырнул с головой в широченную гимнастерку.

Я подошел к ним.

Кроме Вити Бута, встретившего меня своей обычной доброй улыбкой, никто и не посмотрел в мою сторону. Я обиделся. Конечно, какая-нибудь обмотка для них сейчас значила больше, чем мое расположение. Оскорбленный таким отношением, я хотел было повернуть назад. Но тут обратил внимание на водителя. Его румяное лицо с рыжими баками показалось мне знакомым. Ба, да это же шофер подполковника Балакина!

— Уже успели и начальника отвезти и за обмундированием съездить? — удивленно спросил я.

— А я и не ездил за ним. Оно у меня с утра в кузове лежит!

— Позабыли отдать нам?

— Как же! Будет подполковник из-за ваших шмуток рисковать жизнью! Мы с ним люди мирные, стрельбы не любим!

— Чуточку бы раньше приехали, захватили бы с собой капитана Борисова. А то он полчаса за попутными гонялся.

— Я его за полтора года всего раз или два возил. Нетерпеливый человек.

Я рад, что капитан всем нравился. На мое доброе отношение к нему не повлияло даже то, что он довольно круто распорядился моей судьбой. В конце концов, война есть война. Себя он тоже не жалеет…

— Товарищ лейтенант!

Ко мне было обращено крупное красивое лицо Орла, но его глаза смотрели буднично, без малейшего интереса ко мне.

— Захватите для первого отделения? — и он показал на лежавшие на траве кучки одежды.

— Можно, — сказал я. — Только много чего-то здесь…

— Да нет, — возразил он. — То кажется вам. Просто переворошили…

— А это? — кивнул я на комплекты обмундирования, сложенные поодаль.

Орел удивленно посмотрел на меня. Кровь кинулась мне в лицо. Господи, как я мог забыть о погибших!

Да, это была военная форма, предназначенная для Панько, Зубка и Дураченко. Форма, которую им так и не пришлось надеть…

С колотившимся сердцем я подошел к ней.

И вдруг она странным образом стала оживать. Точно ее недавно скинули с себя погибшие санитары. Я даже узнавал: вот эта — побольше — принадлежала Дураченко, а эта — с ботинками тридцать восьмого или тридцать девятого размера — низкорослому Зубку. Да и третья форма, сваленная в беспорядке в стороне, имела какое-то сходство с Панько — таким легкомысленным и несобранным. Я смотрел на одежду и никак не мог освободиться от сковавшего меня наваждения, хотя понимал, как это получилось: просто из разворошенного санитарами обмундирования ушло неживое складское единообразие, и ничего больше.