Но имя актрисы, чье выступление было объявлено следующим, заставило Крашенкова насторожиться. Он помнил его по многочисленным афишам на московских улицах. Правда, побывать на ее концерте он так и не удосужился, но другие как будто бы ее хвалили.
На эстраду вышла маленькая крашеная блондинка с открытой и приветливой улыбкой на уже немолодом лице. Она просто, словно обращаясь к своим давним приятелям, сказала:
— Сейчас я спою песню, которую вы все хорошо знаете.
Песня, которую она пела, действительно, до войны была очень популярна. И так как с ней почти у каждого связывалось в памяти что-то хорошее, довоенное — какие-то встречи, свидания, знакомства, вечеринки, — то она взволновала всех. Одних больше, других меньше. Крашенкову эта песня почему-то напомнила о выпускном вечере. Точнее, не о самом вечере, а о вечеринке после него, когда они все собрались у кого-то из ребят, чтобы уже одним, без учителей, вдоволь повеселиться. Им и вправду было очень хорошо, все внове. И не потому, что они там выпили и до утра крутили Лещенко, а потому, что, играя в знаменитую «бутылочку», они все, во всяком случае большинство, в первый раз в жизни поцеловались. Впрочем, от того вечера и от того поцелуя в памяти у Крашенкова мало что осталось. Почти все выветрили военные годы. Он даже не помнил, с кем тогда целовался. А ведь это был первый его поцелуй и когда-то самое сильное впечатление школьных лет. Но девушки, увы, он не помнил. Песенка, как ветер, на мгновенье замерла над какой-то из страниц его жизни и снова пошла их листать то в одну, то в другую сторону.
Вот рядом с ним — одна из этих страничек. Пока она вся в настоящем и будущем. И никто на свете не знает, что там написано. Никто…
18
— Ты еще ни разу не пила нашего чаю, — произнес Крашенков, мучительно думая над тем, чем бы угостить Веронику.
Время было перед закатом. Сквозь густую и низкую листву в комнату проникали и постепенно исчезали один за другим где-то в углу последние лучи дня. Вероника сидела на кровати и поправляла сбившиеся волосы — Крашенков только сейчас заметил, какие они пышные и густые, с нежным золотистым отливом.
Она ответила:
— Другим разом, Сережа. Зараз треба иты до хаты…
— Но это одна минута на спиртовке!
Она встала и медленно, точно в ожидании обещанного чая, прошлась по комнате.
Торопливо, обжигая пальцы, Крашенков зажег спиртовку.
— Скоро вскипит! Здесь всего два стакана!
Вероника подошла к столу с медикаментами.
— Скильки ликив! — с удивлением отметила она. — И вси вид ризных хвороб?
— Ну, не обязательно от разных. Болезней, в общем, меньше, чем лекарств, — ответил Крашенков, доставая с подоконника остатки своего доппайка: полпачки печенья и кулек с фруктовыми помадками.
Она взяла со стола флакон с какой-то прозрачной жидкостью.
— А це вид чого?
— Это?.. Дай-ка посмотрю… Ликвор аммонии каустици, — прочел он на этикетке. — Нашатырный спирт. Лучшее средство от обмороков и перепоя.
— А це що?
— Покажи!.. Тинктуре конваллярие маялис. Настойка майского ландыша.
— А вона вид чого?
— От перебоев в сердце. Но нас с тобой это не касается, — добавил он, ставя на стол свое главное угощение — бутылочку «витаминчика».
Внимание Вероники привлекла плоская стеклянная баночка с крышкой из светлого металла.
— Це крем, мабуть?
— Нет. Крем у нас не водится.
— А що це таке?
— Борный вазелин. Средство для смягчения кожи лица и рук. А также сапог моего санинструктора.
— Сережа, можно, я помажу им руки?
— Конечно, помажь!
Она открыла баночку и кончиком пальца захватила немножко вазелина. Помазала тыльную сторону ладони.
— Бери больше!
Она взяла чуточку больше. Так же аккуратно и экономно нанесла на кожу.
— Да не жалей! У нас еще есть!
Взяв напоследок уже совсем немного, она закрыла баночку и поставила ее на место.
— Все! Давай чаевничать! — сказал Крашенков.
Разумеется, никакого сравнения с тем столом у нее. Но что поделаешь: чем богаты, тем и рады…
Она села на табуретку, но как-то неуверенно и стесненно, на краешек.
— Смотри, полетишь с табуретки! — заметил Крашенков, разливая кипяток.
Она, смутившись, села удобнее.
— Теперь мы берем эту бутылочку и ее содержимым облагораживаем твою водичку…
Тонкая темно-красная струйка побежала до самого дна кружки и там растеклась бурым пятном.
— То дуже богато!
— Нет. Это только так кажется!
— Сережа, досыть… — жалобно просила она.
— Вот сейчас будет в самый раз!
Затем он подержал «витаминчик» над своей кружкой. Но не дольше, чем это требовалось, чтобы подкрасить кипяток. Надо было что-то оставить и Рябову. Вероника тут же заявила:
— А соби мало!
— Зато у меня воды больше! — возразил он. — Можешь посмотреть!
И она посмотрела.
Он с трудом спрятал улыбку. Старый, испытанный, действовавший безотказно психологический трюк. Каждый понимал, что это всего лишь шутливая увертка, и все-таки смотрел.
Так же время от времени покупал он и Рябова. Стоило, к примеру, старшине упрекнуть его за то, что он опять что-нибудь положил не на место, Крашенков тут же отвечал: «Зато на улице прохладно. Смотри, даже окна запотели!» — или что-то в этом духе. И каждый раз старшина послушно смотрел.
Потом Рябов попробовал подражать ему. Но у него, откровенно говоря, ничего не получалось. Скажет, положим, ему Крашенков: «Почему ушел без предупреждения?» А тот отвечает: «Зато пешком пришел. Можете посмотреть». Смотреть же не на что…
Тягаться с Крашенковым в таких поединках было трудно. Наверно, поняла это и Вероника. Поняла и примирилась с тем, что у нее и чай гуще, и печенье с конфетами брать надо, хотя их и мало. И по тому, как она пила чай, как блестели ее глаза, как поглядывала она на него, чувствовалось, что он для нее теперь не просто мужчина, с которым вдруг так все неожиданно произошло, а уже нечто большее, что пока еще трудно обозначить словами.
И ему тоже с ней хорошо…
Как быстро стемнело. Похоже, они давно сидят в потемках, не замечая их.
— Зажечь свет? — спросил Крашенков.
— Ни. Так краще…
— Но я уже твоего лица не вижу!
— А я твое бачу…
— И что ты там бачишь?
— А все бачу… Сережа, я зараз пиду? — В ее голосе прозвучала просительная нотка.
— Куда ты торопишься? Ты знаешь, сколько еще времени в нашем распоряжении? Целых полтора часа!
Она колебалась. Он видел это по ее жалобному взгляду.
— Просто уйма времени!
— Ни, — наконец произнесла она и пообещала: — Я ще прийду…
— Конечно, придешь, — заявил Крашенков. — Никуда ты теперь от меня, Вероничка, не денешься!
— Та не денусь, — согласилась она.
— Ну, так як же? — продолжал гнуть свою линию Крашенков.
И трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не шаги во дворе — тихие и неторопливые…
— Хто там? — обеспокоенно спросила Вероника.
— Бабка, наверно…
Легонько скрипнула входная дверь.
— Ой, лышенько! Сережа, запалы быстрише свитло!
— А-а… ни к чему! Она все равно видела, что в хате темно!
Шаги приближались к двери в комнату.
— О, маты божья! — вырвалось у Вероники. Ожидая, что именно в этот момент войдет хозяйка, она быстро повернулась спиной к двери.
Но шаги проследовали дальше, к выходу.
— Пронесло! — сказал Крашенков.
— Сережа, а може, це твий солдат? — шепотом спросила она.
— Нет, мой солдат раньше, чем через полтора часа, не придет.
— Як тильки вона уйде, я тэж пиду, — Вероника подошла к окну и стала вглядываться в темноту.
— А она никуда не уйдет, — пошутил Крашенков.
— Як не уйде?.. От бач, и ушла вже!
— А ты не боишься одна идти? — вдруг спросил Крашенков: он живо представил себе ее идущей в непроглядной тьме по этой, столько раз проклинаемой им, забытой дороге, и его охватил страх за нее.
А она ответила бойко и как будто даже с вызовом:
