У разлапистой пихты их встретил Паладийчук с карабином в руках. Он показал на большую яму с разбросанным по краям дерном и валежником. Сбоку, в полуметре от поверхности, чернел лаз, закрепленный брусьями.

Отдав команду осмотреть лес вокруг, капитан Тереб обвел взглядом стоявших рядом офицеров и солдат.

— Ну, кто полезет?

Изъявило желание несколько человек. Среди них — незнакомый Крашенкову лейтенант.

Добровольцы спустились в яму и один за другим исчезли в лазе.

Ждать пришлось недолго. Уже через минуту оттуда выглянул один из солдат — бывший сапер — и радостно оповестил:

— Мин нет, а сало есть!

Капитан Тереб спрыгнул в яму.

— Передайте, слышите, чтобы никто ничего не трогал! Может быть, отравлено!

— Да лейтенант все одно уже опечатал!

Но вот из бункера вылез сам лейтенант.

— Товарищ капитан! — обратился он к Теребу. — Прикажите поставить часовых.

— Ладно, поставим.

— Ну, что там еще нашли? — спросил Пономарев, заметив в руке у особиста тоненькую пачку каких-то бумаг.

— Вот! — тот передал ее майору. — Не то забыли впопыхах, не то выронили.

Пономарев бегло осмотрел документы и передал их капитану Теребу. Тот молча взял и развернул первый листок. Крашенков стоял позади и все видел. Это была справка немецкой комендатуры о том, что некоему Дыру разрешается появляться на улицах Тернополя после восьми часов. Брезгливо оттопырив нижнюю губу, капитан просмотрел и другие бумаги. Среди них оказалось и удостоверение личности советского офицера. Первая мысль была: Гриши Мхитарьяна! Но когда капитан Тереб раскрыл корочки, Крашенков увидел фотокарточку другого офицера… капитана, летчика, кавалера трех орденов. Кто он? Одна из жертв хозяев бункера? Или ротозей, потерявший свои документы? Или переодетый бандит, вклеивший в чужое удостоверение свою фотокарточку? И вдруг Крашенкову показалось, что он уже где-то видел это фатоватое лицо. И к тому же совсем недавно. Не больше двух-трех дней. Но где? Где?..

С чувством смутного беспокойства, вызванного всей неопределенностью и незавершенностью этого страшного дня, Крашенков вместе с другими возвращался из леса.

Похороны Мхитарьяна состоялись на следующий день, в маленьком, очень зеленом городке, находившемся от артсклада в пятнадцати километрах. На центральной площади, где у двух пирамидальных тополей была вырыта могила, собралось почти все взрослое население городка. После председателя горсовета, который призвал всех помочь властям быстрее покончить с фашистскими недобитками, выступили замполит капитан Шишов, сказавший добрые слова о погибшем, и учительница местной школы.

Обратно в часть вернулись только под вечер.

Крашенков спрыгнул с машины у санчасти и, отряхивая с одежды пыль, пошел в хату. Сейчас он мечтал об одном — помыться с дороги и завалиться в постель. Никаких проб, никаких больных! Пусть этим занимается Рябов!

Но старшины в хате не было. На столе лежала записка. Корявыми буквами, разбегающимися в разные стороны, было написано:

Ошибок, конечно, многовато для человека, окончившего шесть классов и курсы санинструкторов, но зато коротко и ясно.

Крашенков скинул гимнастерку, направился к умывальнику.

Вошла старуха. По ее лицу Крашенков увидел, что она хочет что-то сказать. И точно, помедлив, она спросила:

— Поховалы хлопчика?

Крашенков удивленно взглянул на нее — до того неожиданным было все это: и жалость, и сострадание, и больше всего — осуждение убийц, которое таило в себе слово «хлопчик». Вот тебе и неприязнь! Вот тебе и прислужница дьявола!

— Схоронили, бабушка, схоронили, — тихо ответил он.

— Господи, прыйми душу раба твого… — перекрестилась она и двинулась в свой угол. Но, не дойдя до него, обернулась, проговорила как-то неохотно: — Та жинка з хутора, Вероника, приходыла до вас…

Все-таки жинка, замужем! И зовут — Вероника…

— А то як же? — проворчала старуха.

Неужели он произнес ее имя вслух?

— А зачем, не сказала?

— Казала, що з матерью дуже погано.

— А больше ничего не передавала?

— Просыла зараз прыйти.

Что же делать? Опять топать через этот чертов лес? К тому же на ночь глядючи, после того, что случилось? Но не идти тоже нельзя: а вдруг больная умирает и там ждут его прихода? Так что хочешь не хочешь, пан лекарь, а шагать придется…

Крашенков быстро вымыл лицо и руки, натянул гимнастерку.

Конечно, он пойдет не как в тот раз, почти без оружия, с одним пистолетом…

Хлопнула дверь в прихожей. В комнату вошел Рябов. Посмотрел внимательно на Крашенкова, возившегося с автоматом, спросил:

— Вы куда опять?

— На хутор, к бабушке! — сердито ответил Крашенков, утапливая патроны.

Старшина обиделся: ни за что ни про что облаять человека! Но если лейтенант не хочет отвечать, пусть не отвечает. Он, Рябов, как-нибудь переживет это.

— Ты не знаешь, где лимонки?

Рябов сделал вид, что не слышит.

— Ты не видел, где лимонки? — повторил вопрос Крашенков.

— Под кроватью, — буркнул тот.

«Что это с ним?» — удивился Крашенков. Но выяснять, что и почему, не стал: не до этого!

Заглянул под кровать. Лимонки действительно были там — лежали прямо на полу.

Крашенков взял две гранаты и сунул их в санитарную сумку.

У порога напоследок сказал:

— Я пошел на хутор. Сколько там пробуду — не знаю. Все зависит от того, что с больной. Но если долго меня не будет, то тогда… ну, сам знаешь…

Рябов обернулся. Крашенкову показалось, что его лицо выражало растерянность.

Он вышел из санчасти и двинулся в сторону штаба.

Но не прошел и десяти метров, как позади раздался срывающийся голос:

— Товарищ лейтенант!

Закидывая за плечо автомат, его догонял Рябов.

— Ты куда?

— Я с вами!..

Крашенкова тронула готовность старшины разделить с ним опасность. Он даже на мгновенье представил себе, как хорошо было бы идти вдвоем. Но это невозможно: кто-то из них всегда должен быть в санчасти. Пришлось отправить Рябова обратно.

По пути Крашенков зашел в штаб, чтобы доложить о предстоящей отлучке.

Дежурил по части техник-лейтенант Пайко, тот самый, что обладал громовым голосом.

— Один пойдешь? — с беспокойством спросил он.

— А что делать? Адъютанты и ординарцы мне не положены!

— Подожди, я позвоню Теребку. Может, разрешит взять кого-нибудь из солдат…

Но в хате, где жили начальник артсклада и его заместитель по политической части, никто не подходил к телефону.

Пайко с силой положил трубку.

— Черт бы их побрал! Наверно, ушли проверять посты!

Встал, подошел к окну.

— Может, все-таки подождешь их?

— Скоро совсем стемнеет. Надо торопиться.

— Ну, как знаешь!.. Смотри в оба!

— Постараюсь, — усмехнулся Крашенков и вышел из штаба.

С минуту он постоял на улице, сам толком не зная, почему остановился. Со стороны, разумеется, могло показаться, что он раздумывает, стоит ли идти или нет. Во всяком случае, так мог подумать Пайко, который видел его из окна. Еще не хватало, чтобы тот решил, что он сдрейфил.

Не взглянув на окно, Крашенков резко повернулся и направился к шлагбауму…

Время было детское — без четверти восемь. Детское, если не надо никуда идти. А так — позднее. Даже очень: темнота уже подбиралась к хатам, к палисадникам, к солдатам, стоявшим на посту у шлагбаума.

Оба часовых — «фон Штейн» и Гладков — его появление поначалу встретили шутками: «А… смена идет!», «Сменять нас пришли, товарищ лейтенант?», «А что без напарника?» Но когда они узнали, что он намерен следовать дальше, у них тотчас же пропало желание шутить. Так и остались стоять в молчаливой растерянности. Да и чем они могли помочь ему?

Отдаляясь от села, он испытывал вначале двойственное чувство. Отсутствие страха и ожидание его одновременно. И впрямь, с одной стороны, пока он знал, что его видно с поста и солдаты слышат его шаги, он как-то не чувствовал одиночества. И, естественно, страха тоже. А с другой стороны, он с тревогой ожидал момента, когда один на один останется с лесом…