От мощных ламп настолько сильно веяло жаром, что Никлас уже вспотел. Некоторое облегчение прохлады лишь приносило то, что одежда была рваной в некоторых местах — после заключения под стражу переодеться ему так и не дали. Так и оставался в том, в чем убивал мутантов в замке Оберхойзера.

Одно хорошо — откат после стимуляторов ушел, как не было. Летели из Борзи на военно-транспортном самолете, и Никлас весь пролет пропустил, провалившись в беспамятство. Как портал — про себя подумал он, под конвоем выходя на бетон взлетно-посадочной полосы в Петербурге. Потом — спасибо хоть осмотреться позволили, дав понять куда привезли, последовал мешок на голову, посадка в машину, недолгая дорога и вот он в допросной камере, только в которой мешок с его головы сдернули.

Бьющий в глаза свет оказался настолько ярок, что причинял неудобства даже через закрытые веки. Зажмурившись, Никлас попытался отвернуть голову, но примотали к стулу с высокой спинкой его крепко — голову в том числе, так что не пошевелиться.

Сидел Никлас здесь уже несколько минут, но никто его ни о чем не спрашивал. Он даже не уверен, есть ли кто-то рядом — яркий свет буквально выжигает возможность ощущать чужие ауры. Минуты под ослепляющим светом тянулись и тянулись, и, по ощущениям времени, уже около получаса прошло. Забыли его что ли? — подумал он, заранее зная ответ. Нет, не забыли, просто готовят к допросу.

Второе посещение инквизиции разительно отличалось от первого: если тогда сразу его начали допрашивать несколько меняющихся следователей, детально и по крупицам воссоздавая картину произошедшего, а после в ходе многочасовых бесед пытаясь вывести на несоответствие, то сейчас ничего подобного не происходило.

— В прошлый раз я сюда ходи-и-ил, но сегодня как-то не удалось, не удалось, — негромко пробормотал Никлас себе под нос.

Похоже, именно этого — если иметь ввиду хоть какую-то реакцию, от него и ждали. Потому что практически сразу же Никлас почувствовал движение позади себя, рот ему резко залепили скотчем, а парой секунд позже — встряхнув, причем буквально встряхнув, вместе со стулом, в кабинете заиграла музыка. Выкрученная на такую громкость, что от ритма тело ощутимо вздрагивало, пробивал звук до самого нутра.

Слепящий свет стал еще ярче, уже обжигая до дискомфорта и болезненных ощущений даже при закрытых глазах; громкие и постепенно усиливающиеся звуки музыки били по ушам так, что чувствовалась физическая боль.

«В следующий раз я сюда не пойду», — мысленно попытался взбодрить себя Никлас, пытаясь сохранить внутреннее самообладание. Через — по внутреннему ощущению, еще примерно полчаса пытки, проведенных под ярким выжигающим светом и в центре болезненной музыкальной трансляции, Никлас понял: перед тем как произнес фразу, послужившую триггером ко включению музыки, он немного ошибался про неприятные ощущения. Тогда, в сравнении, еще было весьма комфортно, в отличие от нынешнего момента.

Время болезненно тянулось, пытка светом и громкой музыкой продолжалась — причем закрывшие его в допросной инквизиторы, как назло, без конца гоняли одну и ту же песню группы ТППТ с незатейливым мотивом и припевом, только от которого можно было взвыть. Ни яркого света, ни болезненно громкой музыки даже не нужно, и так сойдет психологической атакой.

Свет с музыкой оказались выключены настолько внезапно для ощущений, что Никлас невольно вздрогнул. Звенящая тишина ощутимо давила на уши — гулким шумом эха, а вот отсутствие обжигающего света дарило самое настоящее блаженство. Посидев несколько минут, Никлас чуть-чуть приоткрыл веки. Санкций не последовало, и он понемногу открывал слезящиеся глаза, сквозь мутную пелену пытаясь рассмотреть стоящего перед ним человека, присутствие которого почувствовал сразу после того как исчез обжигающий свет.

Вот когда заметно приоткрыл глаза и сощурился, начав присматриваться, действие снова повлекло последствия — на голову опять нахлобучили тканевый мешок, который сразу же плотно замотали скотчем. Похоже, дознаватель совсем не хотел, чтобы Никлас его увидел и запомнил. Как подтверждение такой версии — голос, который зазвучал, явно будучи искусственно искаженным.

— Граф Николай Александрович Бергер.

Никлас промолчал. Он знал этот прием и понимал, что любое сказанное слово сейчас будет использовано против него. Но происходящее его все же, хоть чуть-чуть, но порадовало: дознаватель скрывал свою личность. А это значит, что он возможно рассматривает шанс того, что Никлас отсюда выйдет. Когда-нибудь.

— Николай Александрович. Ну что же вы молчите? — снова прозвучал искаженный механический голос. — Рассказывайте.

— На балу в Петербурге знаменитая балерина… — Никлас заговорил, плохо слыша свой голос. Кашлянул, прочистив горло, продолжил: — Знаменитая балерина в толпе поклонников делится впечатлениями о жизни и выступлениях, и под конец жеманно произносит: «В общем, я постоянно в разъездах — Петербург, Москва, одна нога здесь, другая там…» Корнет Оболенский, подкручивая ус, произносит: «Хотел бы я оказаться где-нибудь в Бологом». Тут к компании подходит поручик Ржевский, не слышавший начала разговора, и произносит громко: «Бывал я в этом вашем Бологом — дыра, доложу вам, редкостная!»

В допросной камере — неожиданно, раздался громкий смех. Который, из-за искажения голоса до механического звучания, выглядел довольно странно и неприятно.

— Хороший анекдот, не слышал, — произнес дознаватель. — Отличное начало разговора, Николай Александрович. Теперь, прошу вас, расскажите детально, не упуская ни единой мелочи, все подробности вашего путешествия из Москвы, которое привело вас в окрестности города Борзи. Начните, пожалуйста, с момента посадки на поезд «Россия».

— Я не могу комментировать и разглашать детали операции без разрешения руководства, — ответил Никлас запомнившейся фразой из развлекательного фантастического фильма, девять частей которого просмотрел в поезде.

— Ах, то есть это была операция? Это ведь полностью меняет дело! — даже в механических интонациях было слышно заметное удивление.

«Какой же я идиот», — примерно так можно было охарактеризовать поток мыслей Никласа, которые появились оценочным суждением результата сказанной фразы. И даже то, что голова гудела и после сражения в замке Оберхойзера, и после пытки светом и звуком, его никак не оправдывало.

— Операция, значит, — в голосе дознавателя все еще слышалось удивление. — Тогда, прошу вас, расскажите детально и не упуская ни единой мелочи, все подробности вашего путешествия в Борзю, начиная с момента получения приказа и ознакомления с планом операции.

— Я не могу комментировать и разглашать детали операции без разрешения руководства, — снова повторил Никлас, все еще мысленно ругаясь на себя самыми резкими словами.

— Николай Александрович, — в каркающем механическими нотками голоса дознавателя послышалось разочарование. — Мы же с вами понимаем оба, что нет стойких людей, есть лишь недостаточное усердие при проведении допроса. У меня есть разрешение на применение специальных методов, и, если вы не будете говорить, максимум через семьдесят два часа я буду знать вообще все. Даже то, что знать не очень-то и желаю. Понимаете меня?

Никлас промолчал. Он понимал правоту дознавателя. Более того, он отнюдь не был уверен, что продержится даже половину от обещанных семидесяти двух часов. При мысли об этом он чувствовал, как внутренне обмирает — представляя, что впереди ему предстоит самая серьезная проверка устойчивости при применении специальных методов.

«Хотя бы сутки продержаться», — обреченно подумал Никлас с ожесточением отчаяния. Он молчал, дознаватель тоже молчал. Странно. Более того, молчание затягивалось — у Никласа в ушах по-прежнему стоял белый шум, эхо недавней музыки, что вместе с надетым на голову мешком не помогало ориентироваться в происходящем в кабинете. Никлас не слышал и не мог никак понять, что делает дознаватель и чем он сейчас занят. Тот же больше никак себя не проявлял.