Колхозники Болотного рассказывали: в соседней деревне в первые месяцы советско–германской войны произошёл такой случай. Молодой колхозник–красноармеец, после того, как его воинская часть была окружена и взята в плен немцами, совсем недалёко от его родной деревни, — выскользнул из окружения и пришёл домой. Узнав об этом, чиновник районного НКВД арестовал «дезертира» и повёл его в город, в котором ещё сохранялась советская власть. В пути энкаведист ругал арестованного красноармейца за «дезертирство» и давал ему строгое наставление:

— Не бежать домой, на печку, хотя бы и на один день. А немедленно вступать в другую воинскую часть Красной армии и бороться за советское отечество до последнего своего дыхания!..

Красноармеец ответил энкаведисту:

— Коммунисты гонят на фронт беспартийных, чтобы защищать свою власть. А сами сидят в тылу и воюют с бабами…

Этот упрёк попал не бровь, а в глаз чекисту. Не выдержало этого ретивое сердце большевистского опричника. Он тут же застрелил арестованного, своего односельчанина и школьного товарища…

И даже хвастался потом своим «геройским» поступком.

— Такая решительная расправа будет учинена со всеми противниками советской власти, со всякими критиканами!..

Так погиб «огрызнувшийся дезертир».

Погубить колхозников самодуры–начальники легко могут и на «трудовом посту», в колхозной обыдёнщине.

Вот, например, другой случай, который произошёл в селе.

Председатель посылает колхозников зимою в город, за 15 километров, привезти семенной фонд из районного склада. Погода была плохая, метель начиналась. Колхозники просили своего начальника отложить поездку: погода опасная, а времени до посевной кампании ещё очень много. Но властолюбивый начальник накричал на «злостных саботажников» и настоял на своём.

Люди подчинились, поехали.

День и ночь бушевала вьюга.

Домой колхозники не вернулись.

А утром, на второй день, родные отправились на розыски и нашли их в поле, недалёко от села, замёрзшими. Метель замела дороги. Люди заблудились, застряли в сугробах снега и, плохо одетые и истощённые, замёрзли… Замёрзли все шесть подводчиков. Лошади выжили, а люди погибли.

Из–за большого самодурства маленького чиновника погибло шесть человек, осталось шесть вдов и дюжина сирот… Говорят, что для поездки начальник выбрал колхозников, которых он особенно не любил…

Ни один волос не упал с головы начальника–самодура, погубившего столько людей. Вот, если бы погибли колхозные лошади, тогда его судили бы за «вредительство». А за людей… за погубленных людей в стране «социалистического гуманизма» начальники не отвечают…

Родственники погибших никуда не жаловались. Они, на основе многолетнего опыта, хорошо знали, что в «самом демократическом государстве мира» жаловаться некуда… Везде такой же произвол, от глухой деревни до столицы. Повсюду такие же начальники, от сельского до «мирового»…

Впрочем, бывали и суды за убийство людей самодурами, если виновником оказывалась мелкая беспартийная сошка.

Один шофёр, служащий райисполкома, рассказывал: как–то, будучи совершенно пьяным, он на грузовике «мчался как угорелый», «хотел попугать баб», налетел в деревне на толпу колхозниц и «раздавил трёх баб сразу»…

Шофёр рассказывал об этом со смехом, как об очень забавном приключении… Духом бесшабашного произвола и безграничного пренебрежения к людям прониклись не только большевистские начальники, но и их челядь.

Родные погибших пожаловались, был суд. Шофёр–убийца был приговорён к шести месяцам принудительных работ, без тюремного заключения и с выполнением работ по месту службы. Фактически «наказание» свелось только к штрафу: к отчислению 25% полугодичного жалованья в пользу государства.

Таким образом, в коммунистическом государстве за двадцатиминутное опоздание на работу и за убийство трёх людей наказание одинаковое…

За горсть колосков с колхозного поля советский суд карает голодного хлебороба неизмеримо строже (многолетним заключением в лагере!), чем бандита–самодура за убийство трёх людей…

В Советском Союзе такой «правопорядок» называется: «советская законность», «правопорядок социалистического гуманизма»…

При таком «социалистическом правопорядке» основная масса колхозников уже от самого рождения приговорена к медленной голодной смерти — в колхозе.

Другие, в более позднем возрасте, приговариваются к ускоренной смерти — в лагерях.

А все вынуждены ещё видеть над своей головой Дамоклов меч моментальной насильственной смерти, ожидая её каждый день от любого, даже самого маленького, разбойника–самодура.

Установивши в стране режим неслыханного террора и организовавши экономическую систему невиданного голода, раздавая только избранным «ордера на жизнь» и на «хлебные должности» в коммунистическом государстве, — кремлёвские владыки создали для себя главную опору: партию коммунистического чиновничества, армию опричников большевистского правительства.

Коммунистические чиновники, владея неограниченной властью и монопольно распоряжаясь государственным имуществом в стране голода и террора, приобретают, таким образом, не только «право на жизнь», но и «право на смерть». Это — «право на чужую смерть», право на убийство, открытое или замаскированное.

Применяя по отношению к беспартийной массе колхозников три категории смерти — моментальную, ускоренную или медленную, — они осуществляют это своё чудовищное «право» и терроризируют колхозников.

Терроризируя колхозников, коммунисты добиваются от них строгого выполнения тех задач, которые большевистское правительство ставит перед земледельцами:

— Работать на колхозной барщине без отлынивания!

— Выплачивать государству огромные налоги и займы, отдавать ему все, до последнего куска хлеба!

— Соблюдать большевистское «табу», то есть абсолютную неприкосновенность социалистической собственности, колхозных и государственных (общепартийных) фондов!

Но прежде всего коммунисты с беспощадной жестокостью добиваются от населения повиновения большевистскому государству и его чиновникам. Они требуют от народа повиновения злейшему его врагу — коммунистической партии, советскому антинародному правительству.

Причём, всеми мерами добиваются от населения абсолютного, беспрекословного повиновения: без единого слова возражения, протеста или критики. Вырвавшийся вздох («ой, тяжело живётся!») коммунистические тираны считают политическим протестом, неугодное сновидение — нетерпимой критикой…

Раболепие, молчание, послушание, угодничество — возводится во всеобщий абсолютный закон социалистического строя, ставится во главе «советских добродетелей».

Богатейшую, красочную речь русского народа большевистские унтеры Пришибеевы стараются свести к убогому советскому словарю, кратчайшему в мире: «приветствуем мудрого», «выполним на сто!»… Коммунистические Держиморды стремятся превратить говорливую деревню в немую.

Советские Юпитеры расценивают свободное правдивое слово, как своего злейшего врага. Они знают свою неправоту и боятся правдивого слова. Справедливое слово приводит к единодушию и к организованным действиям. Инакомыслие, критическое слово — признаки потенциального, «несдавшегося» врага. А «если враг не сдаётся — его надо уничтожить», — таков закон террористического большевистского государства.

И поэтому постоянные приказы из центра: о «большевистской бдительности», о партийно–комсомольском шпионаже. Указы и приказы: «Тащить и не пущать!..» Коммунистические руководители хотят выловить каждое справедливое, критическое слово и задушить его, вместе с его носителем.

Так коммунистические Пришибеевы устанавливают в колхозной деревне рыбье молчание, могильный правопорядок, режим смерти, Каинов режим.