Вода не принесла облегчения.

Ржавая. С отчетливым запахом болота. Она стекала по хребту, слегка унимая зуд, и Мэйнфорд просто сидел.

Прятался.

Трусливо прятался… подобного за собой Мэйнфорд не замечал. Прежде. С другой стороны, прежде он умел останавливаться именно тогда, когда следовало остановиться.

А вчера?

Что, Бездна его побери, вчера случилось?

Ему не пятнадцать. И даже не двадцать пять, когда подобные душевные порывы еще хоть как-то объяснимы… ему пятьдесят скоро, а вчера… вчера он мог уйти.

Или остаться, но успокоить Тельму. Погрузить в сон. Парализовать.

Отвезти в участок и запереть в допросной, что, конечно, вызвало бы пересуды, но избавило бы от нынешних проблем. А он не просто поддался, но сделал это с немалым удовольствием.

Вот за удовольствие как раз и было стыдно.

Мэйнфорд отряхнулся: угрызениям совести он как-нибудь потом предастся, подберет вечерок поспокойней, выпьет бутылочку пивка или чего-нибудь покрепче. Сядет у камина и там от души настрадается. А сейчас не до того.

Дела ждут.

Он выбрался из ванны, которая все же хрустнула, но к счастью, не развалилась. И не удержался, потерся спиной о прохладную стену… полегчало.

Вышел Мэйнфорд не то, чтобы в прекрасном расположении духа, но вполне смирившись с реальностью, которая ко всему успела одеться в очередной серый и скучный костюм, а ему протянула простынь.

— Извини, но одежды у меня нет… то есть, одежда есть, но тебе не подойдет… а твоя… кажется, немного того…

Это было слабо сказано.

Немного того.

От брюк остались клочья подпаленной ткани, рубашка была разорвана на аккуратные полосы… пиджак… нет, одним пиджаком сыт не будешь. И это внезапное открытие почему-то Мэйнфорда развеселило. Этакого с ним не случалось и во времена бурной юности.

— А телефон в этой дыре имеется? — простынь он обернул вокруг бедер.

— Внизу. У управляющего…

— У управляющего…

Мэйнфорд представил себе путешествие на первый этаж и обратно. В простыне, пиджаке и ботинках. Нет, к этакому подвигу он пока морально не готов.

— Тельма…

— Кому звонить? — вздохнула она.

Светлые волосы торчали дыбом. И пиджак сел косо… и вообще, выглядела она несколько помятой, но опять же виноватым себя Мэйнфорд не ощущал.

— Кохэну… попроси, чтобы одежду привез. И не беспокойся. Он будет молчать.

…а он пока осмотрит эту странную квартиру, раз уж попал сюда.

…здесь пахло… нет, не старым затрапезным жильем, которое могло бы рассказать пару-тройку прелюбопытных историй о прошлых своих жильцах. Хотя прошлые Мэйнфорда интересовали мало.

Он прошелся по спальне, слишком тесной, чтобы чувствовать себя комфортно. Заглянул в шкаф. Оценил содержимое: старое пальто, явно купленное у старьевщика. Пара блузок на плечиках. Пара пиджаков. Пара юбок. В ящиках — белье, крепкое, пусть и поношенное.

Никакого кружева.

Никаких легкомысленных вещичек, которым свойственно обретаться в женских шкафах.

Пара стоптанных туфель. Сапоги со стертой подошвой.

В ванной — дешевое дегтярное мыло, зубной порошок и щетка. Ни шампуней, ни бальзамов, ни даже крема для лица…

В гостиной… пустота. Дрянной ковер, дрянная мебель, очевидно, доставшаяся Тельме вместе с квартирой, и никаких личных вещей.

Ни рамочек с фотографиями, ни цветов, ни фарфоровых безделушек, столь милых дамскому сердцу.

Почему?

Не из бедности. Мэйнфорду случалось бывать в жилищах еще более бедных, даже не в домах — в норах, и все равно их убогость хоть как-то пытались облагородить, пусть и хламом, добытым на свалке. А эта квартира… Тельма живет здесь почти месяц, а все равно не пытается даже обжить.

Ей все равно?

И пыль не вытирает… нет, Мэйнфорд не осуждает ее за это, у самого бардак затяжной, но как-то… Сделав круг, Мэйнфорд остановился у массивного стола, занявшего с треть комнаты. Провел пальцами по столешнице… хмыкнул.

А вот на столе пыли не было.

Интересно… ящики заперты. И в другой раз Мэйнфорд рискнул бы заглянуть, но… в другой раз. Разговор с Кохэном не будет длиться вечность, а объяснить свое любопытство, не слишком-то уместное, будет затруднительно.

Он вернулся в спальню и сел на кровать.

Еще раз огляделся.

И только теперь заметил старого потрепанного медведя. Игрушка пряталась на полке, за стопкой тетрадей, которые Мэйнфорд пролистал, но без особого интереса — обыкновенные конспекты. Он лишь отметил, что почерк Тельмы, несмотря на кажущуюся неаккуратность, был весьма читабельным.

Прилежная ученица…

Почему?

Не из любви к науке, иначе не выбрала бы Управление. Для тех, кто одержим познанием, всегда есть особые пути. И Тельме, надо полагать, предлагали. Вот только от предложения она отказалась. Ото всех предложений, выбрав именно его, Мэйнфорда, заявку.

И теперь эта странность, несуразность даже — ее возможностей и того, как применила она их — нервировала Мэйнфорда.

Написать сестре?

Она обрадуется… Джессемин всегда с небывалым пиететом относилась к письмам. А еще не была способна поверить, что семья, та самая, которая суть опора и надежда Нового Света, хранительница традиций и вообще альфа и омега сущего, существует лишь в ее больном воображении.

Она, его бедная сестрица, разочаровавшаяся в забавах высшего света, почему-то за эту фантазию держалась особенно рьяно. И каждый год являлась пред холодные очи матушки, дабы принять участие в пыточном действии, которое именовалось гордо — Днем Единения.

А еще за неделю до того начинала звонить Мэйнфорду.

И сейчас вот-вот объявится, вне зависимости от того, напишет он или нет. Хотя… может, и к лучшему. Нет, Мэйнфорд не настолько безумен, чтобы украсить своим присутствием семейный ужин, но вот пообедать с Джессемин…

В конце концов, она единственная со всех никогда и ни о чем не просила.

Даже когда ей действительно нужна была помощь.

Мэйнфорд потер шею.

Тогда он повел себя по-скотски… и надо бы извиниться, десять лет уже собирается как, а все не переступит через треклятую свою гордость, которая в данном конкретном случае уместна не более, чем стриптиз в Центральном Храме.

Решено.

Сегодня он напишет Джессемин.

И пригласит на обед.

А там уже… глядишь, и расскажет сестрица о своей бывшей подопечной что-нибудь интересное… если и нет, то… не важно.

Медведь смотрел на Мэйнфорда с упреком в разноцветных глазах. Левый был явно из пуговицы сделан и пуговицы дешевой. Оловянная оболочка и кусок цветного стекла. А вот правый… правый глаз был родным. И делали его отнюдь не из стекла. Стекло бы за годы помутнело. Глаз же сверкал ярко, гневно даже.

Мэйнфорд взял в руки игрушку.

Повертел.

Понюхал. Пахло от медведя… как от старой вещи, которую хранили отнюдь не в музейных условиях. И все же сквозь запах плесени, гнилых ниток и подпревшего наполнителя, пробивался тонкий характерный аромат.

Надо же.

И пожалуй, стоило написать не только Джессемин. Впрочем, вряд ли Алиссия письму обрадуется.

До сих пор, надо полагать, сволочью его считает. И не безосновательно.

Алиссия была девочкой из хорошей семьи. С перспективами на успешное замужество, с планами, о которых, как выяснилось, знали все, кроме Мэйнфорда, и надеждами, цинично им растоптанными. Блондинка. Кажущаяся достаточно глупой, чтобы не вызывать опасений, Алиссия собирала плюшевых медвежат. Она и Мэйнфорда называла «своим медвежонком», отчего он начинал чувствовать себя частью коллекции, к слову, довольно обширной.

Об этой коллекции, помнится, даже писали. И Алиссия скупила половину тиража… на память.

Главное не это, главное, что за те полгода, которые длились их отношения — Мэйнфорд наивно полагал их ни к чему не обязывающими — он здорово наловчился разбираться в плюшевых медведях.

Что ж, Боги умели шутить.

— И откуда ты родом? — поинтересовался Мэйнфорд. Медведь, как и следовало ожидать, не ответил. Что ж, и плюшевые игрушки имеют право хранить молчание.