Бумаги Мэйнфорд читал, устроившись на полу. Брал лист, пробегался взглядом, откладывал в сторону. Брал новый. Пробегался… откусывал черствый хлеб, которым и плесень побрезговала… заедал сыром. И пытался понять, сколько во всем этом правды.

Имена.

И фамилии.

Одиннадцать девушек. Три официантки. Одна начинающая актриса. Художница… домработница. Трое продавцов, и судя по месту работы, девушки работали в неплохих магазинах. Две секретарши… самой младшей — девятнадцать. Старшей — двадцать семь.

Все одиннадцать мертвы.

Мэйнфорд потер переносицу.

Ничего криминального… почти ничего криминального. Подпольный аборт на поздних сроках. Кровотечение. Летальный исход, который, наверное, можно было бы предотвратить, если бы девушки вовремя обратились за помощью.

Но ведь не обращаются.

Всегда молчат до последнего, терпят, надеясь, что кровотечение само собой остановится. Прячутся за универсальными амулетами, которые, может, и способны залечить пару-другую царапин, но уж никак не предназначены для серьезных случаев. А они… боятся.

Дознания.

Допроса.

Того, что грязная маленькая тайна выплывет наружу… предпочитают умереть, но не заговорить.

Одно не понятно, зачем эти бумаги прислали Мэйнфорду?

Он перебрал все страницы.

Что еще? Банковская выписка. Счета имелись не у всех, лишь у четверых. И счета эти пополнялись регулярно, третьего числа каждого месяца. Суммы на них скопились изрядные… что из того?

А откуда они брали деньги?

Пятая приобрела авто… шестая и седьмая — подписали договора на покупку квартиры и даже внесли залог. Интересно. Похоже, у всех имелись спонсоры, что, в общем-то не удивительно. Обыкновенная история… почти обыкновенная.

Анализ крови.

Пыльцы. Фельмонал. Что за дрянь? И гетбутилан. Еще одна дрянь… и наверное, это что-то значит, если эта строка дважды подчеркнута. Но Мэйнфорд ни хрена в целительском деле не смыслит. Зато у него имеется человек, который смыслит. И наверное, увидит в этих бумагах больше, чем Мэйнфорд.

Не зря же их отправили?

Во всяком случае, чутье подсказывало, что в этом дерьме еще предстоит покопаться. Мэйнфорд бумаги собрал и сложил в конверт. Облизал пальцы, икнул.

Поспать бы все-таки… но не судьба.

В Управлении — о чудо из чудес — было тихо, и эта тишина внушала некоторое подозрение. Кохэн, кивнув издали, скрылся. Дуется, что ли? Ну да… стоило бы позвонить, сказать, что все в порядке, но с другой стороны, Мэйнфорд — не мальчишка, чтобы отчитываться.

Извиняться он точно не станет.

И вообще… он к техникам еще вчера зайти пытался. Да и дока отыскать следовало бы. Со свирелью разобраться. С Тельмой… Гарретом.

У техников пахло пирожками, и еще канифолью, спиртом, который этому отделу выделяли щедро, не особо вдаваясь, на какие собственно нужды он уходит. Здесь царил вечный полдень, иллюзия которого поддерживалась полусотней хрустальных шаров низкой степени излучения.

Бетонные стены скрывались под плакатами, и если часть их, вроде схемы распределения магических потоков по неорганической материи, хоть как-то относилась к делу, то постеры с девицами в бикини явно были лишними.

— Доброго дня, — Мэйнфорд оценил новенькую, брюнетку с бюстом столь обильным, что поневоле закрадывались некоторые сомнения в его естественности. В прошлый раз на дверях висела худосочная блондиночка. Похоже, мода вновь меняется.

Голос его угас в пустоте зала.

Тускло мерцали хрустальные экраны. И отблески их ложились на лица людей, придавая коже характерный синюшный оттенок. Гудел трансформатор, и гул его порождал в стенах и полу дрожь. Мелко тряслись плакаты, что со схемами, что с бабами.

Запах спирта и паленой пластмассы сделался явственней.

— Доброго дня! — рявкнул Мэйнфорд. И кулаком по стенке саданул, позволив силе выплеснуться.

Самую малость.

Лишь для того, чтобы гудение притихло, а поверхность экранов — полноразмерных, поставленных за деньги налогоплательщиков и Города, а потому не предназначенных для просмотра стрип-кристаллов — пошла рябью.

Впрочем, помогло.

— Мэйни! — старший техник поспешно стянул с головы тяжелый шлем, который, верно, от избытка усердия, едва не уронил. — А я думаю, кто тут шляется! Я ж табличку повесил, чтоб не беспокоили…

Мэйнфорд табличку видел.

Висела она уже третью неделю, а потому изрядно утратила актуальность.

— А это ты! Ты бы позвонил…

Брюнетка, та самая, с плаката, томно изгибалась, терлась пышным задом о блестящий столб. Внушительный бюст ее от каждого движения колыхался, а с ним и кристалл. Надо полагать, запись делали без ведома девицы.

— Я решил лично…

— Ты это… не думай… — Дельм передвинул пару рычажков на пульте, и экраны погасли. — Следственный эксперимент… из отдела нравов попросили…

— Предписание, надеюсь, имеется?

Дельм потупился.

— Какое предписание… сам понимаешь… его пока согласуешь… там подпись, сям подпись… а у нас окно вот… и свои ж ребята, сочтемся.

Он был невысок.

Бледен, не столько оттого, что в Нью-Арке солнце показывалось редко, сколько из искренней своей нелюбви, что к солнцу, что к открытым пространствам, которые, по собственному признанию Дельма, его премного смущали.

Уютно он чувствовал себя в подвалах.

И бетонные стены, чью суть не способны были скрыть плакаты, отнюдь не казались ему клеткой, скорее уж защитой от опасного и непредсказуемого внешнего мира. Изредка этот мир просыпался, посылая Дельму небольшие подарки, вроде девиц легкого поведения, аккурат тех, что проходили по соседнему ведомству, полулегальной травки, которую он искренне полагал лекарством, или бутылочки-другой контрабандного виски.

На это закрывали глаза.

Дельм не переступал границ и старался не попадаться, что у него, в общем-то, получалось, ибо негласный кодекс Управления предписывал предупреждать о визитах заблаговременно. И ныне Дельм, застигнутый за делом не то, чтобы вовсе незаконным, чувствовал себя неловко.

— Ясно, — вздохнул Мэйнфорд.

Неловкости он не ощущал, скорее уж глухое раздражение от осознания собственной ошибки, пусть мелкой, но все же… не стоило ссориться с техниками.

— Для меня что-нибудь есть?

— А то! — с преувеличенной радостью воскликнул Дельм. — Еще как есть! Вайс!

Этот окрик остался без внимания.

— Вайс, оторви свою задницу! Наш лучший… он твоими кристаллами занимался… вообще, конечно, класс, — Дельм потирал руки. — Давно не встречал такой работы, чтобы пять слоев и отменнейшей записи… минимум шумов, минимум примесей, потому и заметили… Вайс, чтоб тебя!

В глубинах зала, сокрытых за экранами и связками проводов, с которых свисали почерневшие пластины отработанных перфокарт, связки кристаллов, не подлежащих восстановлению, обломки некоего механизма, надо полагать, уже списанного с баланса, раздался шелест. Затем что-то упало.

Бахнуло.

И по полу потянуло дымом.

— Иди туда, — велел Дельм и пальцем подтолкнул Мэйнфорда. — Вайс хотел послойное сравнение сделать… он хороший мальчик.

Мальчиком вышеназванный Вайс, если и был, то лет этак двадцать тому. Ныне же он представлял собою особь явно мужского полу и неопределенного возраста. На лице его с чертами крупными и по-своему привлекательными, застыло выражение легкой растерянности, словно бы Вайс до конца и не понял, где находится и как попал в это удивительное место. Пегие волосы его росли неравномерно, какими-то клочьями, отчего казалось, что на круглом покатом черепе пробивался сразу десяток лысин. С уха Вайса свисала серьга, а с серьги — цепочка с черным кристаллом, который он, пребывая в задумчивости, имел обыкновение крутить.

Облачен был Вайс в ярко-розовую рубаху с коротким не по сезону рукавом. Рубаха эта, купленная очевидно давно или же не по мерке, плотно облегала рыхловатое тело. На животе, круглом, аккуратном — поневоле закрадывалась мысль о беременности — рубаха натягивалась и крохотные, отделанные перламутром пуговки почти выскальзывали из тесных петель.