— И потому, когда она обратилась с просьбой провести обряд, моя предшественница не стала ей отказывать.

— Какой обряд?

Мэйнфорд насторожился, он впервые слышал, чтобы провидицы баловались магией. Нет, они могли рассказать о будущем, о тех гранях будущего, которые становились доступны их взгляду.

— Для нее переплели нити ваших судеб.

— Это как?

На полных резко очерченных ее губах мелькнула даже не улыбка — тень ее. И этой тени достаточно стало, чтобы лицо Провидицы, совершенное, но мертвое, как деревянная маска, ожила.

— Если суждено родиться троим, то пусть так. Но она знала, что первенец ее будет проклят. И считала, что он обречен. Дочь же… девочка — это слишком ненадежное вложение… та женщина была очень амбициозна, и потому решила, что если так, то из всего помета она выберет того детеныша, который воплотит в жизнь ее мечты.

Еще одно безумие, сокрытое завесой прошлого.

Интересно, в этом городе вообще существуют нормальные люди? Если да, то где они?

— Она пожелала, чтобы у этого детеныша было все… красота и обаяние ее дочери. С девочки для успешного замужества хватит и приданого… не смотри на меня так, Мэйнфорд-мааре, это не мои слова…

— Значит, красота и обаяние?

А ведь она, дорогая сестрица, всегда отличалась поразительной непривлекательностью, которая заставляла матушку морщиться, вздыхать, удивляясь, в кого же пошла эта девочка.

Она никогда не была милой.

Или очаровательной.

Нехороший ребенок. Так шептались няньки… и от этой нехорошести не спасали ни дорогие наряды, ни ухищрения личного матушкиного стилиста.

Дженермен была личной его неудачей.

А вот Гаррет…

— Что же забрали у меня?

— Твою удачу. Почти всю, до капли… твое здоровье, те крохи, которые тебе выпали от судьбы. Твою силу…

— Ошибаешься, моя сила со мной.

— Нет, Мэйнфорд-мааре, не твоя, но твоей крови. Твоей иной крови, которой суждено было проснуться на древнем алтаре. Эта кровь слишком стара, чтобы подчиниться Пряхам. Так что да… кровь не позволила отнять у вас все.

— Спасибо.

— Не меня стоит благодарить. И не Пряху. Она лишь делала то, что просили. Однако не хмурься, Мэйнфорд-мааре, нельзя отнять, ничего не дав взамен.

— И что же мы получили?

На браслетах в любовном экстазе свиваются змеи, и крохотные сапфиры их глаз то и дело вспыхивают, стоит коснуться их.

— Его совесть… честь… и чувство долга.

Да, пожалуй, у Дженермен чувство долга порой брало верх над разумом.

— Ценные приобретения.

— Какие есть… мне хотелось, чтобы ты знал.

— А разве вы не обязаны хранить тайну? — этот вопрос не то, чтобы интересовал Мэйнфорда. Пожалуй, это знание, сколь бы далеко ни было оно от реальности, вряд ли что-то способно было изменить в его жизни.

— Дочери Великой Лалохи обязаны чтить ее волю. Она избрала тебя.

Вот только подобной чести ему не хватало. Богам случалось снисходить до смертных, но ничего хорошего смертным это не приносила.

— Не бойся, Мэйнфорд-мааре, — рассмеялась провидица, и смех ее был подобен скрежету гвоздя по стеклу. — Великая Лалоха не имеет обыкновения вмешиваться в судьбы. Она лишь смотрит. Мы лишь смотрим.

Провидица коснулась глаз.

— Иногда — говорим. Никогда — действуем. Действуют люди… но люди порой прислушиваются к тому, что мы говорим, и верят в то, что мы видим.

Ну да, обычное божественное словоблудие, которое уже утомило, хотя пока ничего ценного Мэйнфорд не узнал.

— Твой брат — сильный малефик, — наверное, она и сама устала, если заговорила напрямую.

— Быть того не может.

— Почему?

— Его нет в списках.

— О матушка! — провидица вновь рассмеялась. — Наивность тебе оставили.

Мэйнфорд засопел.

Обидно было осознавать собственную дурость. Конечно. Списки и тестирование. Обязательное ежегодное тестирование, которому подвергался каждый житель Конфедерации после достижения им одиннадцатилетнего возраста.

И самого Мэйфорда проверяли на камне.

Камень нельзя обмануть.

А вот человека, который держит этот камень, вполне можно, если не обмануть — не тот путь — то подкупить.

Чего ради?

Дар — это честь. Знак свыше, если не избранности, то хотя бы расположения… но сильный дар — еще и ответственность. Чем выше уровень, тем больше обязательств и пут, которых Гаррету, судя по всему, удалось избежать.

Он не лил свою кровь на Черный алтарь.

Он не приносил клятву.

Он… был отвратительно свободен.

— Вижу, ты понимаешь. Твой брат амбициозен сверхмеры… за троих, скажем так. А род Альваро всегда отличался стремлением к власти. Твой брат… способен. Очень способен. Тебе он кажется человеком недалеким, но это — одна из масок. Твой брат способен нарушить равновесие и выпустить из Бездны тех, кто в ней заперт. Это… многим не по вкусу.

— И мне следует его остановить?

Мэйнфорд поднялся.

Сколько он здесь провел? Час? Два? Все десять? В комнате без окон время чувствовалось иначе, и Мэйнфорд не удивился, если окажется, что в доме провидицы он провел даже не часы — дни.

С дочерей Великой Лалохи станется пошутить.

— Было бы неплохо, — она подала мятую рубаху. — Но не нам указывать тебе, что делать.

— Да неужели.

Раздражение нахлынуло вместе с усталостью. Ладно, секс был хорошим, это стоило признать, но ни один хороший секс не стоит потерянного на пустые разговоры времени.

— Мэйнфорд-мааре, — она все же села, скрестив ноги, нагая и совершенно бесстыдная. Или лучше сказать, совершенная в своем бесстыдстве? — Мне кажется, что я вновь плохо объясняю. Великая Лалоха не требует от тебя принести на алтарь сердце твоего брата.

— Спасибо и на этом.

— Но предупреждает, что на этом алтаре может оказаться твое собственное…

Рубашка была мало того, что мятой, так еще и несвежей. И почему-то именно сейчас это обстоятельство безумно злило Мэйнфорда.

— Ему кажется, что его сил достаточно, чтобы удержать цепных псов Бездны… чтобы поставить их служить себе, как то делали масеуалле…

— Погоди… — Мэйнфорд запутался в рукавах, которые переплелись, связались жгутом. — Что делали масеуалле?

— Не все и не всегда. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое боги?

— Нет.

— Зря. Боги… скажем так, представь себе изначальную силу, обладающую собственной волей и сознанием.

С рукавами Мэйнфорд сражался сосредоточенно, но на провидицу в ее стремлении поделиться откровением, это не действовало.

— Эта сила нематериальна. Она лишена возможности напрямую воздействовать на мир, но однажды были созданы те, кого можно назвать… допустим, посредниками. Слабые существа. Смертные существа. Сосуды, способные вместить каплю этой силы. Искру.

— Образно.

С рукавами он справился и рубашку надел, и с пуговицами завозился.

— Но беда в том, что у этих… сосудов оказались собственные воля и разум, которые мешали им быть просто… инструментом. Нет, порой появляются истинные избранники, но… ты сам знаешь, что это — лишь пустые оболочки, срок жизни которых исчисляется неделями, если не днями. Плоть не способна выдержать чистую силу…

Она наклонила руку, и на розоватой гладкой ладони проступили капли золотой росы.

— Люди были созданы для нужд богов, но представь, что однажды именно люди нашли способ подчинить себе изначальную силу.

— Как?

— Кто знает, Мэйнфорд-мааре.

Она, та, чьи глаза наполнялись живым золотом, и не только глаза. Золотая испарина покрыла лоб и щеки провидицы, а на переносице ее появилась вертикальная складка Спящего Ока.

— Но масеуалле… не все масеуалле, лишь избранные, сумели обуздать силу своих создателей. Они управляли Богами. И восходя к ним на алтаре, наполнялись их силой… и возмещали взятое кровью своих подданных. Однако когда на земли масеуалле явились люди в железных доспехах, оказалось, что боги масеуалле слишком слабы…

— Случилась война, и боги эти были низвергнуты, — завершил Мэйнфорд, не зная, как поступить дальше. Определенно, хамить той, что являлась вышеупомянутою силой, обретшей временное пристанище в теле верной дочери своей, не следовало.