— А ты хотел бы этого? — шепчу, переползая к шее. — И прямо сейчас хочешь? — толкаюсь животом ему в пах и получаю ответ вместе с тихим рычанием.

— Не играй со мной, Настя. Пока я тебя не трахнул, — хрипит в ответ, но я лишь сильнее вбиваюсь в его тело. — или не убил.

— Знаю, что хочешь. Всегда хотел, Северов. С первого дня. — не знаю откуда во мне это знание берётся.

— Да, сука, блядь, хотел. — выдыхает так, словно слова даются ему с трудом.

Руки опускаются мне на талию, соскальзывают ниже. Стискивают ягодицы.

— Хочешь? — ещё толчок.

Снова сливаемся дыханием.

— Хватит, блядь!

— Ну так запомни, Северов, — шёпотом ласкаю его губы, — ТЫ этого, — качаю бёдрами, — никогда не получишь!

И кусаю его за губу. До крови.

Вылетаю на улицу с такой скоростью, которую только гоночные болиды разогнать способны.

Что я творю? Мать вашу. Вашу мать! Вашу, сука, мать. Блин! Блин! Блин! Блин! Что на меня нашло?

Бегу, не разбирая дороги. Голова снова начинает кружиться. Перед глазами маячат ворота, за которыми дежурят такси. На таких вечеринках часто подстраховываются. И тут моя спина впечатывается в стену.

Мне не надо оборачиваться, чтобы знать, насколько он в бешенстве. Руки с силой давят мне на живот, вжимая в твёрдый, как камень, пресс. Сердце Северова больно колошматит по рёбрам со спины, в то время как моё отчаянно старается свалить с другой стороны. Его дыхание рывками пробивает мне затылок, превращая и без того кашеобразный мозг в серый кисель.

— Хочешь поиграть? Ну так давай поиграем, идеальная девочка. — резким движением поворачивает меня лицом к себе и с гортанным рычанием впивается мне в рот.

Дыхание тут же улетучивается из лёгких, когда он начинает мять мои губы. От него пахнет алкоголем. А ещё кофе, табаком и корицей. Вдыхаю этот запах, и он оседает на лёгких обжигающим пеплом. Его язык скользит по губам, проталкиваясь внутрь, и натыкается на плотно сжатые зубы. Тогда Артём снова проходит языком, прикусывает нижнюю губу, тут же зализывает и, втягивая в рот, начинает эротично посасывать. Сердце делает ещё несколько ударов и замирает, когда он проделывает то же самое с верхней.

Никогда ещё мне не было так хорошо от поцелуя. В мои вены будто запустили лаву, которая яростным потоком распаляет огонь по всему телу. Внизу живота стягивается уже знакомый узел. Между бёдрами становится горячо и влажно, когда его пальцы лёгкими движениями начинают гладить спину, слегка касаясь. Одна рука проходится по шее, разгоняя электрические разряды по всем нервным окончаниям, и ложится на затылок. Он снова пробегает языком по стиснутым зубам.

— Впусти меня, — выдыхает мне в рот, — маленькая. Моя маленькая девочка…

И я впускаю. Со стоном разжимаю зубы, впуская его язык. Он не спешит. Исследует. Проходится по дёснам, нёбу, царапается об острые зубы. Наши дыхания смешиваются, становясь одним целым. Колени подгибаются, когда он, наконец, касается моего языка. Я бы наверняка упала, если бы Север не прижимал меня так крепко. Я забываю всё что раньше знала о поцелуях.

Мы сплетаемся, танцуем, гладим, изучаем. То слегка соприкасаясь, то взрываясь в яростном сражении. Ладонь сильнее давит на шею, вынуждая выше поднять голову и принять его глубже. Вторая рука сползает по спине, сжимает ягодицы, прожигая кожу и возвращается обратно. Прикасается к обнажённым лопаткам, по которым тут же расползаются мурашки.

— Моя девочка… Моя… Моя… — то ли рычит, то ли шепчет Северов, двигаясь губами по моей шее.

Клеймя. Оставляя ожоги. Слегка прикусывает горло и тут же проходится влажным языком. Его лёгкие работают на износ: так тяжело он дышит. Мои вообще забыли о своём назначении, качая только его запах.

— Артём! — вкладываю в его имя все свои чувства, эмоции и желания.

— Какая же ты сладкая. Хочу тебя. Блядь. Всю хочу. Прямо сейчас. Пиздец как хочу. — хрипит, снова забирая в плен мои губы.

Сжимает в руках шнуровку корсета, сильнее стягивая и без того стиснутые рёбра, лишая слабого дыхания. Перед глазами расползается темнота. Окутывает сознание.

— Пожалуйста, Артём… — отпускаю с этими словами последний выдох и проваливаюсь во тьму.

Если у нас всего одна ночь, то пусть она не заканчивается

Едва Миронова сваливает со своей подружайкой наверх, как я опрокидываю в себя шестую, за последние минут двадцать, рюмку водки. Наверное, стоит сказать Тохе спасибо, что тормознул, когда я уже поднимался за ними по лестнице. Иначе не избежать беды.

— Бля, да тормози ты уже, Тёмыч! — завывает Арипов старую песню. — Ну, нажрёшься ты до синих соплей и что дальше? Легче от этого кому станет? Тебе, блядь? Или ей?

— Ебальник завали, пока я тебя, сука, по паркету не размазал! — ору, чтобы заглушить остервенелый вой своего зверя. Мотор хуярит так, что не только кости в пыль перемалывает, но и всё человеческое, что во мне было. — Ты, блядь, видел, как она на меня посмотрела? Будто я её там изнасиловал!

— А как она смотреть на тебя должна была, после того как ты её у басика тискал? У неё жених, блядь, есть. Она замуж через месяц выходит! Ты два грёбанных года это дерьмо месил! А сейчас всё же допёрло, что для себя хочешь? Идеальную девочку? Ты её сломаешь на хрен! Что тогда останется? — выбивает приятель, сканируя моё лицо.

Набрасываю маску похуизма только потому, что не могу позволить ему увидеть всю херотень, что располасывает нутро. Вот только спасает слабо.

Тохины слова, пробивают грудак и попадают в цель. Прямо в сердце, которое раздаётся затяжным гулом и замирает. Единственное чего сейчас хочу, чтобы эта сраная мышца больше никогда не заводилась.

И она молчит. Долго.

Хватаюсь за новую стопку, которую подставил услужливый бармен, но "друг" вышибает её из рук. Смотрю как водяра растекается лужей по деревянной стойке и расползаюсь вместе с ней. Плыву по краям, теряя очертания похуистичной скотины. Было бы похуй, не сидел бы здесь, а добивался Насти всеми способами, потому что хочу её до скрежета в зубах, до звона в яйцах, до полного отупения. И, блядь, самое поганое, что это не голая похоть. Я её в своей жизни хочу. Не просто видеть, как она мелькает в коридорах или во дворе. Хочу быть там с ней. Обнимать, целовать, гладить шикарное тело. Хочу не просто слышать её отдалённый смех. Чтобы для меня смеялась. С этими своими мозговъебательными ямочками на щеках. Только для меня. Чтобы моей была. Чтобы я её после учёбы домой отвозил. Чтоб мне жаловалась на засранцев, которые обижают. Со мной радовалась достижениям и делила поражения. Но она этого не хочет.

"Она замуж через месяц выходит!"

— Бляяя… — утыкаюсь лбом в прохладное дерево и зарываюсь пальцами в волосы.

— Допёрло, наконец? — тычет мне в руки бутылку минералки Тоха. — Смирись, Артём, и отпусти её. Пусть своей жизнью живёт. Не порти девчонку.

— Может уже заткнёшься, профессор хренов? И без тебя тошно! — рычу, отпивая из бутылки.

Холодная жидкость растекается по горлу, но тут же шипит и испаряется, встречаясь с внутренним пожаром.

Так дерьмово мне не было уже очень давно.

Почему я, долбоёб последний, только цеплял её, стараясь вытащить из этого кокона устоев и правил вместо того, чтобы нормально подкатить, пока был шанс? Впрочем, ответ заключается в последнем вопросе: я — последний долбоёб. Всё ждал, не пойми чего. Пока сорвётся, откроется, выкажет хоть какую-то живую эмоцию. Молодец, блядь, дождался!

— Слушай, давай свалим с этой тухлой тусовки. И без неё хреново.

— Да уж, хуже быть не может. — сипло отзываюсь в ответ.

Голосовые связки срабатывают на разрыв, даже от этого слабого усилия что-то из себя выжать.

— Может. — буркает Арипов и кивает головой мне за плечо. — Волчинская на сто восемьдесят.

Сажусь вполоборота и смотрю на Карину. Высоченные шпильки. Платье, едва прикрывающее задницу, из которого, практически, вываливаются её силиконовые сиськи.