Может, это ещё не конец, но новое начало. И будь что будет. Обратно я не вернусь. Эту дверь я захлопнула безвозвратно и выбросила ключи. Я сама по себе не жестокая, но мне плевать, если отца хватит удар. Они никогда не заботились о моём счастье. Только о благополучии и достатке. Возможно, именно так предки воспринимают любовь и заботу, но не я.

Любовь… То, чего никогда больше не будет в моей жизни. Артём Северов тоже остался за той дверью. Понимаю, что он никогда не простит меня. Не знаю, смогла бы я, будь на его месте. Но ведь если любишь, иногда стоит наступать на горло свое гордости.

"Предала так же, как и все остальные!"

Я так и не поняла до конца смысла этой фразы.

Как и все остальные? Значит, его уже предавали? Другая девушка?

При этой мысли накатывает жгучая волна ревности, на которую я теперь не имею права.

Может ли простить тот, кому уже разбивали сердце?

Ладно, я не счастлива. Без него не могу. Но хотя бы свободна.

Выруливаю на опустевшую трассу. Оказывается, я несколько часов пробилась в истерике. Дождь теперь стоит непроглядной стеной. Приходится напрягать и без того воспалённые глаза, чтобы хоть что-то разглядеть.

А я ведь даже не знаю, куда ехать. И что делать дальше.

Телефон вместе со всеми вещами остался дома, и Вике я позвонить не могу. Адреса её не знаю.

Так и катаюсь всю ночь по городу просто потому, что боюсь остановиться. Выкручиваю музыку на максимум, разрывая барабанные перепонки и вызывая острую, причиняющую физическую боль пульсацию в гудящей голове.

Из динамиков начинает раздаваться песня, от которой я резко торможу у бордюра, судя по хрущёвкам, какого-то спального района.

Двое ходили по земле. И пили зелёный чай в обед…

Рыдания разрывают грудь, отдаваясь болью в разодранной глотке. Не обращая внимание на разорванные связки, кричу. Долго, громко, на надрыв. Бью и без того раскуроченными кулаками по приборке, оставляя на ней кровь, ошмётки кожи и, возможно, осколки костей.

Всё хорошо, всё у нас получится…

— Ничего не получилось! Всё закончилось! — хриплю, давясь слезами.

Когда силы в очередной раз заканчиваются, оставляю в покое приборную панель и тихо плачу. Без всхлипов и причитаний.

Скручиваю громкость до нуля.

В тишине раздаётся только надрывное дыхание и звук разбивающихся о поверхность солёных капель.

Отрываю от рулевого тяжёлую голову и сквозь пелену дождя и слёз замечаю на обочине фигуру, бредущую под дождём.

Как может кто-то гулять в такую погоду, да ещё и среди ночи?

Человек движется неспеша, опустив вниз голову, которую скрывает капюшон. Будто несёт на спине непосильную ношу.

Но что-то в расплывающемся силуэте кажется до боли знакомым.

Сердце начинает перемалывать кости раньше, чем приходит понимание. Распахиваю дверь и вылетаю под колючие ледяные капли. Дыхание срывается, когда оббегаю машину, лечу по тротуару и сталкиваюсь лицом к лицу с мужчиной.

— Артём… — выдыхаю и бросаюсь ему на шею раньше, чем успеваю тормознуть этот порыв.

Забываю обо всём. Главное, что он здесь, а с остальным я справлюсь

— Не знаю, что ты здесь забыла, но лучше исчезни! — рычит и, оттолкнув меня, проходит мимо.

У меня было всё. А сейчас ничего не осталось.

Ещё один день закончился. Который уже? Десятый? Двадцатый? Пятидесятый?

Нихуя не понимаю. Время давно потеряло смысл.

Кажется, в прошлой жизни я считал секунды до встречи с ней. А сейчас? Что мне остаётся, кроме как продолжать это бессмысленное существование? Сам себе в тот день поклялся, что переживу это.

Вот только, блядь, жить не выходит. Я перегорел. За рёбрами только ядерный пепел оседает, который всё ещё пахнет ванилью и кокосом. Наверное, даже через годы я не вытравлю его из себя. Не вырву из башки её образ. Не перестану слышать её голос, смех, несдержанные стоны.

— На хуй! — рычу и прикладываюсь губами к бутылке.

Делаю большой глоток, но пойло даже не обжигает. Уже всё давно выгорело. Она выжгла своими словами.

"Если любишь, отпусти…"

Как? Как, блядь, отпускать, когда сердце только для неё бьётся?

Я дал ей уйти, но так и не отпустил. Не могу не любить. И не ненавидеть тоже не получается. Как можно одновременно жить с такими разными чувствами? Как вообще, сука, можно жить без неё? Без тепла её тела и бесконечных поцелуев?

Сколько их было за эти пять дней? Сотня? Тысяча? Им я тоже счёт потерял. Всё ещё не верится, что как конченный нарик, так на её губы подсел. Даже, блядь, от её дыхания торчу. Оно тоже одно на двоих было.

Себе ничего не оставил. Всё ей отдал. Не только сердце. Жизнь к ногам. А она? Вытерла подошвы и пошла дальше. Может, она уже замужем? И нет больше Мироновой? Теперь Должанская?

Блядь, вот на хрена я об этом думаю? Для чего мне это знать? Должно быть похуй! Но мне совсем, блядь, не похуй.

Не выходит, сколько не заливаюсь алкашкой. Один сплошной запой. Бухаю не просыхая. Так хоть отрубиться удаётся, чтобы не видеть её голое тело на своей постели. И снова, сука, не слышать, как она стонет под моими губами. Как выкрикивает моё имя, когда кончает.

Опять заливаю в глотку вискарь и морщусь. Давлюсь и долго хрипло кашляю. Разодранное горло так и не зажило. Выл, как раненный зверь, весь день, вечер и ночь. И все следующие сутки. Орал, пока не потерял голос и не разорвал голосовые связки. И пил. Много. До потери сознания. Просто падал посреди комнаты. Или по дороге в туалет. Всю морду в кровь разнёс, но даже боли не было. Всё ещё не понимаю, подох я тогда или продолжаю агонизировать?

Тоха меня от пола отскребал на следующий вечер. В чувство привёл, но ненадолго. К ночи опять в говно.

— Э, Тёмыч, ты чего? Живой вообще? — орёт Арипов, открыв дверь запасным ключом и напарываясь на мою распластанную на полу тушу.

— Отъебись! — шиплю сорвавшимся и всё ещё пьяным голосом.

Машу руками, заливая слюной паркет в коридоре, стараясь отогнать его, как заебавшую муху.

— Вставай, блядь, Север! — тащит меня вверх, а мне просто сдохнуть охота. — Ты чего в синие сопли ухуярился?

— Захотелось, бля! — отрубаю и падаю на диван, до которого друг с трудом меня дотащил. Ложусь на спину и закрываю глаза. Ловлю вертолёты. И в каждом из них она. — Сука! — рывком сажусь и тут же чувствую приступ тошноты.

Тоха молча притаскивает мне какое-то ведро, в которое блюю, пока желудок наизнанку выворачивать не начинает. Суёт мне в руки бутылку хер знает откуда взявшейся минералки.

Раскуроченные руки дрожат. Несколько пальцев безвольно свисают и ноют. Крышку открутить мне, ясен хуй, не удаётся. Приятель выдёргивает у меня минералку, открывает и возвращает обратно. С трудом делаю несколько глотков, отзывающихся острой болью в изувеченном горле. Пока пью добрую часть проливаю. Всего колошматит, как в каком-то припадке. Ставлю бутылку на стол, но их внезапно становится два. Пластик с глухим стуком падает на пол, отдаваясь тяжёлыми вибрациями в черепушке. Опять опускаю веки, но лежачее положение больше не принимаю.

— Рассказывай давай. Что с Мироновой?

— Нет больше Мироновой. Забудь о ней. — отзываюсь глухо и тут же давлюсь каким-то странным звуком, похожим на всхлип.

— В смысле, блядь, нет? Надеюсь, ты имеешь ввиду не то, что она на тот свет отчалила? — вытягивается его лицо.

А я смеюсь. Ржаво. Со скрежетом. Сквозь боль.

Переживу. Должен пережить. Иначе никак.

— Дичь не пори. Живая она. Здоровая и счастливая.

— Тогда в чём проблема?

— Не со мной.

— Сука! — вот нахуя я опять себя через это протаскиваю?

Сколько можно выворачивать и без того искорёженную душу?

С того дня Арипов едва ли не каждый вечер ко мне таскается. Сам не бухает и за мной следит.

Надзиратель, сука, сраный.

Если надо, до кровати дотаскивает. Или какой-нибудь хернёй отвлечь пытается. Редко, но срабатывает.