– Постарайтесь не огорчать Морица, – обычно предупреждает Галлея семью. – Он очень ранимый.

Но в пятнадцать лет все ранимые.

Мориц набивает рот едой, торопясь раньше всех выйти из-за стола.

– Не торопись, – упрекает его мама Сара. – Потом живот будет болеть.

Шиллинг – англичанка. У нее кожа бледная как мел, и волосы рыжие, как осень. Ей двенадцать. Она читает «Грозовой перевал». По третьему кругу.

За столом сидят и другие. Скотник Миро, который ведет себя как член семьи, и однорукий Андреас, заведующий молочным хозяйством, который делает масло и мороженое, и мама Сара Уиллис из Белфаста, которая попала на ферму в качестве няни для Фань Ли, а теперь присматривает за домом и играет роль матери для всех здешних детей, и пан Черни, который заходит раз в неделю, помогать с бухгалтерией. Иногда людей бывает больше. Иногда меньше. Завтрак на ферме Немцовых – величина переменная.

Прошел год с тех пор, как умер Карло. Фактически он стал для Галлеи мужем, хотя официально они так и не поженились. Но почему это должно иметь значение? Когда Карло появился на ферме, ей было сорок четыре. Ему – глубоко за пятьдесят. У него уже были взрослые сын и дочь, которые разъехались по разным городам. Кто-то из них работал врачом. Кто-то – нет.

Галлея сидит в самом конце длинного стола, у окна. Это ее место; она облюбовала его так давно, что никто уже и не помнит, было ли когда-то иначе. У нее удобное кресло с подлокотниками. На сиденье лежит любимая подушка, продавленная точь-в-точь по форме ее ягодиц. Бывают дни, когда она может просиживать здесь часами. Время от времени кто-то из новичков, ничего не подозревая, усаживается в кресло Галлеи (когда ее самой нет в комнате), и тогда все взгляды устремляются в его сторону.

– Мы бы на твоем месте здесь не сидели, – говорит семья. – Это кресло бабички.

Галлея не рассказывает о своем даре. Зачем? Что толку будет, если весь мир узнает о нем? Когда она умрет, все ее внуки унаследуют по бочонку золота из банковского хранилища в Невшателе. Остальное отойдет организации по защите дикой природы. Миру нужно больше дикой природы.

Ферму никогда не продадут. Она навсегда останется в собственности траста, который будет присматривать за ней до скончания веков. Любой член семьи, а также их наследники и потомки смогут здесь поселиться. Сейчас их хозяйство занимает две тысячи гектаров. Галлея скупила все фермы в долине.

– Здесь полным-полно домов, в которых можно жить, – сказала она детям.

И все же они остаются в усадьбе Немцовых. Но это не навсегда. Фань Ли уже положила глаз на ферму Свободы.

– Переезжай, когда будешь готова, – говорит ей Галлея. И возможно, скоро та последует ее совету.

– Я хочу прогуляться, – говорит Галлея семье после завтрака.

– Мне пойти с тобой, бабичка? – спрашивает Шиллинг.

– Сиди дома и делай уроки.

– Но кто-то должен пойти с тобой.

– Я возьму собак. Со мной все будет в порядке.

Сейчас осень. Галлея любит это время года. Старик Кристоф говорил, что осенью деревья пакуют свои чемоданы, собираясь домой. Золотые деревья, масляно-желтые, и всех цветов земли. Она пинает ногами листья, как в детстве. Собаки наворачивают вокруг нее круги.

Тропинка ведет к старому каменному мостику, а оттуда – в лес. Здесь дорога забирает в гору, но подъем Галлее пока под силу. На скалистом мысу Карло установил для нее скамейку. Это любимое место Галлеи, и она всегда приходит туда, чтобы полюбоваться на долину и ферму. Почти все коровы сейчас пасутся на лугах. Она слышит звон их колокольчиков. Она знает все свое стадо поименно.

Возможно, сегодня она поднимется выше. Из-за больного бедра она ходит, опираясь на палку. Раньше старикам вживляли новые бедра, но в последние годы это практикуется все реже и реже. Вирусы стали слишком сильными, а лекарства – слишком слабыми. Сейчас опасно резать людей.

Жаль. Она бы не отказалась от нового бедра.

Она отважно поднимается в гору. Она ходила этими тропами сорок последних лет, а до этого по ним же ходила Франциска в ее воспоминаниях, и Катя тоже. Если она доберется до опушки, оттуда откроется умопомрачительно красивый вид. Галлея упирается палкой в землю. Идет дальше.

Здесь холоднее, чем она ожидала. Возможно, ей следовало надеть шарф. Северный ветер сквозит обещанием зимы.

Еще выше. «Цок, цок, цок», – стучит ее палка по каменистой тропинке.

На поляне растут грибы. Она срывает несколько штук, но у нее нет с собой корзинки. Солнечный свет струится сквозь деревья. Осенние листья падают, как конфетти.

Она садится на поваленное дерево и достает из кармана маленькую белую коробочку.

– Ширли, – говорит она.

В ярком солнечном свете Ширли почти не видно. Но она здесь. Бледная голограмма очень старой женщины. Она усаживается на бревне рядом с Галлеей.

– У меня ноги болят, – жалуется она.

– У меня тоже.

– Нельзя в нашем возрасте так высоко подниматься.

– Может, и нельзя, но мы уже здесь.

Они сидят и вместе любуются видом.

– Как поживает твое бедро? – спрашивает Ширли.

– Ужасно.

– Поговори об этом с доктором Грей.

– Я стараюсь избегать ее. Она стала такой занудой.

Солнечный свет рисует узоры на лесном ковре. Тени и пятна света похожи на очертания незнакомых стран на карте.

– Она придет? – спрашивает Ширли.

– Скоро.

– Как ты можешь быть в этом уверена?

– Потому что ни разу за шесть лет она нас не подвела.

Сидеть на бревне неудобно. Она ерзает, пытаясь принять более комфортное.

– Подвинься, – говорит она.

Она просит подвинуться голограмму. Это ее забавляет. Она смеется, и звук ее смеха тревожит животное. В кустах слышится шорох. Женщины замолкают. Одна собака испуганно гавкает.

– А что, если это медведь? – шепчет Ширли.

– Не будь трусихой.

Нет, ну и что, если это медведь? Так ли уж это страшно? Есть смерти и похуже, чем быть съеденной медведем.

– Бабичка, ты сегодня высоко забралась.

Это Фань Ли. Она поднялась на холм и вышла на поляну, даже не запыхавшись.

– Я хотела полюбоваться видом, – говорит Галлея.

Фань Ли подсаживается к ней, игнорируя голограмму, и кладет руку Галлее на плечо. Она внезапно и крепко целует Галлею в щеку.

– Пожалуйста, береги себя, бабушка, – просит она по-английски.

– Чего мне здесь бояться?

– Ты можешь упасть. Сломать лодыжку. Запыхаться.

– Всегда дышать полной грудью не получится, – говорит Галлея и целует ее в ответ. – Рано или поздно у всех однажды перехватит дыхание.

Ширли переместилась и теперь сидит на земле. Фань Ли вынимает свой экран, и появляется вторая голограмма – совсем еще молодая девушка с лицом отличницы и аккуратным каре.

– Здравствуй, Джулия, – обращается к ней Галлея.

– Мы готовы? – спрашивает Фань Ли.

– Записываю, – отзывается Джулия.

– Когда Кате было шестнадцать, – начинает Галлея, – в Чехословакии наступил короткий период «оттепели». Это время впоследствии получило название «Пражская весна». Однажды утром, кажется, в августе того года…

– 1968-го? – уточняет Джулия.

– Да. 1968-го. Так вот, однажды утром 1968 года мать Отилии будит нас всех своим стуком в дверь. «Свободны! – кричит она. – Мы все будем свободны».

– Одним августовским утром 1968 года, – повторяет за ней Фань Ли, – Хана Аня разбудила весь дом громким стуком в дверь. «Мы все будем свободны», – твердила она.

– Да, все так. Она сообщает нам, что партию возглавил Дубчек. «Я поеду в Америку, – говорит Хана Аня. – Я поеду в Лондон».

– Зачем она хотела уехать в Америку?

– В Чехословакии мы жили, не зная свободы. Мы не могли выехать даже в Прагу, не вызвав лишних подозрений. Поездка в Венгрию была проблематичной. В Западную Европу – практически невозможной. А уж Америка казалась недосягаемой мечтой.

Галлея изливает свои воспоминания Фань Ли. Она делает это почти каждый день на протяжении уже шести лет.