– Меня зовут Ромула Шеревна, – представилась женщина. – Спасибо, что ты согласилась со мной встретиться.

– Что вы, мне это только в радость, – ответила Катя. Она вся сияла.

– Мою мать звали Эдиль Микулка, – сказала Ромула с такой интонацией, как будто Катя могла знать это имя. – Она была родом из Лидице. Она погибла во время той трагедии. – Она сделала паузу после слова «трагедия», как будто оно уже само по себе заслуживало минуты молчания. – Мне было девять лет.

– Я знаю эту историю, – прошептала Катя.

Ромула Шеревна была одета во все черное, от воротничка до подошв ботинок. На ней было залатанное платье из добротного венгерского хлопка с тяжелыми нагрудными карманами, в которых легко мог поместиться гаечный ключ, если того потребует случай. Ее голову покрывал черный льняной шарф в красную крапинку. Шарф скрывал ее волосы и обрамлял квадратное лицо, как рамка у фотографии, придавая ей мужественный вид революционерки средних лет.

Кате было уже двадцать пять, а она все еще одевалась по старой памяти: в комбинезоны, хранившие воспоминания о постоянных загрязнениях сельскохозяйственного толка, и мужские рубашки с закатанными до локтей рукавами. Ее волосы по-прежнему напоминали копну льна, а лохматые, буйные кудряшки выбивались из-под неуместной шерстяной шапки. Детские веснушки еще не сошли с ее щек, а кожа светилась так, как всегда светится фермерская кожа в жару, в мороз и в другие времена года.

– Я была подругой твоей матери, Франциски Дворжак, – сказала Ромула Шеревна. – Очень давно. Она хорошо знала нашу семью.

– Я помню, – сказала Катя и тихонько кивнула.

– Так у тебя есть ее дар? – Ромула вскинула бровь.

– Моей матери было девятнадцать, когда убили обергруппенфюрера Гейдриха, – сказала Катя, избегая отвечать прямо. Последовала еще одна долгая пауза. Катя на мгновение опустила взгляд, но затем подняла голову и посмотрела Ромуле прямо в глаза. Она позволила улыбке тронуть самые уголки ее губ.

– Боже милостивый, да у тебя и впрямь есть ее дар.

На площадь вышла когорта словацких детей-солдат: кадеты в синей форме и с деревянными бутафорскими винтовками за плечами стали маршировать под уверенный ритм малого барабана. Тум, тум, тррррррум, тум-тум. Женщины прервали свою беседу, пока дети не прошли мимо со своим парадом, наградив участников шествия негромкими аплодисментами, а затем отвернулись, как будто их там никогда и не было.

– У меня есть часть воспоминаний матери, – сказала Катя. – Но не все.

– Но ты помнишь Лидице?

– Память – это единственное, что кто-либо может сохранить о Лидице. – Катя не спеша помешивала кофе, наблюдая за воронкой в чашке. – Франциска была не из Лидице, – проговорила она. – Она просто проезжала мимо. Ее парень жил там. В то время.

– Йозеф?

– Да.

– Он был шахтером. – Катя кивнула. – И моим братом.

– Да. – Катя отпила темный кофе из чашки. Воспоминания упорядочивались у нее в голове; она чувствовала их так, как будто каждое физически присутствовало в ее сознании. Как маленькие кадеты, промаршировавшие по площади, они выстраивались в шеренгу, толкали друг дружку, чтобы занять позицию и строевым шагом шли на яркий дневной свет под мерное сердцебиение барабана. Тум. Тум. Это было хорошо знакомое ей чувство. Из темных закоулков ее разума всплывали воспоминания, к которым она, Катя, сама опасалась приближаться.

Это были образы из ее снов – некоторые четкие и ясные, как пейзаж на картине, где каждая черточка выведена внятно и отчетливо, а другие – бестелесные и туманные – воспоминания, которые принадлежали кому-то другому, но, как ни странно, и ей тоже. В тысячный раз она спрашивала себя, были ли эти сны реальны, и в тысячный раз воспоминания делали все, чтобы развеять ее сомнения. Цвета плавно перетекали в изображения. Детали становились четче. Слышались звуки – поначалу тихие, но постепенно становящиеся громче, пока – БА-БАХ – и она не оказывалась там.

Лидице.

Лидице.

Она видела. Видела все так, как это запомнила Франциска, ее мать. Так, как это всплывало в ее снах. Она видела все глазами Франциски. Деревня, почти затерянная среди зеленых холмистых пастбищ Богемии. Россыпь низких, деревянно-кирпичных домов с побеленными стенами и красными черепичными крышами. Она видела поля, маленькие и квадратные, обустроенные и подогнанные для возделывания земли с помощью лошадей и для сбора урожая с помощью человеческих мускулов. Она видела грунтовые дорожки, мощенные известняком, над которыми нависали буки и кривые дубы. Она видела людей. Бедных людей. Преимущественно фермеров. Шахтеров. Женщин в дешевых серых пальто и шарфах. Мужчин в мягких широких кепках. Лошадей. Мулов. Черные велосипеды, которые, чуть шатаясь, катились по изрытым выбоинами тропинкам.

– У меня есть воспоминания о Лидице, – почти прошептала она Ромуле. – Я помню Эдиль Микулку. И тебя я тоже помню.

– Твоя мать была в Лидице, когда пришли эсэсовцы.

– Да. – На глазах у Кати выступила слеза. – Она пожелала Йозефу спокойной ночи…

– Да…

– Она повязала на голову платок. Было уже поздно. У нее был велосипед. Она собиралась поехать на нем в Макотржасы, чтобы переночевать у тети Йозефа.

– Тетя Марисса, – подсказала Ромула.

– Почему бы тебе самой не рассказать мне эту историю, – прошептала Катя.

– Она проехала на велосипеде несколько метров, и у нее лопнула шина, – сказала Ромула.

Катя помнила. Безлунная июньская ночь. Тусклый свет из ряда маленьких домиков. Запах сена. Тишина. А далеко, там, где сенокосные поля встречались с небом, появлялся и исчезал за деревьями слабый свет фар.

Затем дверь дома Микулок распахнулась, и на пороге появилась Эдиль в ночной рубашке, а за руку ее держала девятилетняя Ромула.

– Мне страшно, – сказала Эдиль. – Мне не нравится этот свет.

– Не бойся, – сказала Франциска. – Потом окажется, что это были военные учения. – А про себя она подумала, что это нацисты играют в свои военные игры.

– Забери Ромулу, – попросила Эдиль. Она вложила руку девочки в ладонь Франциски. – Возьми ее с собой к тете Мариссе. Хотя бы на сегодня.

– Но мой велосипед… – запротестовала Франциска.

– Оставь его. – Эдиль была настроена решительно. В ее голосе засквозила боль. – Иди. Пожалуйста, иди. Да быстрей же.

– Ты уверена?

– Беги.

Они уже слышали рев моторов – низкий и незнакомый гул. Небо становилось все светлее. Раздался хлопок. Возможно, просто застучал двигатель, но звук заставил девушек подпрыгнуть.

– Беги!

И ей ничего не оставалось делать. Франциска сжала руку Ромулы, и они побежали.

– Я была босая, – вспоминала Ромула. – Но я знала дорогу. Это спасло нас. Глубокой ночью мы бежали по вспаханному полю. Мы бежали так быстро, как я, наверное, никогда не бегала. Франци, думаю, тоже. Позади нас зажигались яркие огни. Слышались крики. Выстрелы из пистолета. Но я знала каждую тропу. Каждый поворот. Каждый шаг. Даже несмотря на темноту. Я знала, где перейти ручей. Я знала единственные ворота на ячменном поле. Я ни разу не отпустила руку Франциски.

– У меня есть это воспоминание, – придушенно сказала Катя, едва не дрожа от слез. – Я помню.

Ромула тоже плакала. Она наклонилась вперед и обняла Катю.

– Ты спасла жизнь моей матери, – сказала Катя.

– А она спасла мою. Ты помнишь солдата?

Катя склонила голову. Покопалась в воспоминаниях. Воспоминаниях Франциски.

– Солдата? – Она нервно облизнула губы. – Да. – Воспоминание вернулось. – Да, помню.

– Нацисты выставили дозорных на каждом выезде из города, чтобы ловить беглецов, – сказала Ромула. – Мы перепрыгнули канаву, и увидели его. Немецкий солдат с ярким фонариком и винтовкой.

– Он что-то крикнул…

– «Halt!» Он крикнул, чтобы мы остановились. Я была так напугана и думала, мы умрем прямо здесь и сейчас.

– Он был старым, – вспомнила Катя. – У него были морщины на лице. – Она на мгновение задумалась. Воспоминание вернулось еще не до конца. – Он больше смахивал на чьего-то дедушку, чем на молодого штурмовика. У него дрожал подбородок. И руки тоже дрожали. Он что-то прошептал…