Она пила воду.

Би отмахивается от назойливой, словно комар, мысли. Кувалда не может доделать кресло самостоятельно. Со сломанными-то ребрами. Их сломал Би, выполняя прием Геймлиха. Это благородный поступок — помочь ей с креслом, чтобы она смогла сдать его в «Хайэндерс». Свести концы с концами. Про то, что у него самого горит заказ Гюнтера Адамчика, Би не упоминает. О фонтане они не говорят.

Кувалда щелкает переключателем маленького радиоприемника. Каждая песня из него звучит так, словно она 1947 года. Металлический, классический, простецкий приемник. Би завязывает Кувалде шнурки на ботинках, обматывает концы вокруг лодыжек и туго затягивает. Отрывает лист пергамента, хрустящий и чистый. Кладет на эскиз кресла. Берет плоский плотницкий карандаш, который только что грыз, быстро проводит три линии, отступает назад. Кувалда берет у него слюнявый обгрызенный карандаш и проводит линию. Она четче, чем три линии Би, она открывает дверь, которой он не заметил. Би забирает карандаш, достает ластик-карандаш. Стирает одну из своих линий, вносит поправку. Идеи Би для Кувалды все равно что электроды, во всяком случае ему так думается, так хочется, когда она развивает эти идеи. Би уверен в себе, невозмутим и снисходительно подчиняется подруге, ведь это ее заказ, а он честен с самим собой и признает, что ее идеи попросту лучше, смелее. И стоят на плечах его идей. Его идеи — старые, вторичной переработки. Она же — изобретает. Нет, переизобретает.

Она пила воду.

Хлюп.

У Би последний проблеск мысли. Он колеблется, но переносит его на бумагу.

Кувалда кивает, хлопает Би по спине.

— А теперь, — говорит она, — заткнулись и погнали.

Би начинает подбирать материалы, а Кувалда — с помощью логарифмической линейки и обглоданного карандаша Би составлять схемы разных частей. Они вторгаются в пространство друг друга. Иначе никак. Они пачкаются. Иначе никак. Они работают.

Би предлагает несколько вариантов сборки в своем стиле, Кувалда вносит поправки, выдвигая более смелую идею, пока не рождается нечто совершенно новое для обоих.

В сотрудничестве. В творческом союзе. За защитными очками. За масками.

Время от времени она направляет его. Не спеша убирать руку.

Так продолжается целую неделю, вечерами.

Би размышляет о ней.

Она пила воду.

Хлюп.

Би частенько ожидает звонка от Эммы, который не сулит ничего хорошего. Би не скажет ей, что не позвонил вчера вечером потому, что в пьяном угаре красил Харриет ногти на ногах. Оттенком «электрик № 132», если бы она поинтересовалась. А он бы объяснил, что сама Харриет не могла этого сделать из-за сломанных ребер. Но правда в том, что ему это понравилось. Он был рад снова взять в руки кисть.

Поверить не могу, что она выпила воду.

Он был рад применить свои навыки, свой глазомер и подошел к этому делу — то есть к покраске ногтей на ногах — со всей серьезностью. И ладно, он даже не был пьян. Две-три «Маргариты» не в счет. Он держал ступню Кувалды в ладони. Дул ей на ногти. Тайком делал замеры, чтобы смастерить ей металлическое колечко на палец ноги. Все это время Харриет с жаром уговаривала его приготовить ей острый соус барбекю с дымком, а он шутливо отнекивался.

Но Эмма не позвонила.

Би ждет этого только по привычке; водное существо из фонтана не отождествляется у него с Эммой. Той Эммой, которую он знал.

Эмма пила воду.

Теперь Кувалде и Би просто нужно доделать кресло. У Би есть бутылка шампанского, а в сумке спрятана открытка с надписью: «Самые восхитительные моменты вашей жизни — это не дни так называемого успеха, а скорее те времена, когда уныние и отчаяние порождают в вашей душе желание бросить вызов жизни и предвкушение грядущих свершений». Би выписал эту цитату из книги. Ее было довольно легко найти в интернете, но Би хотелось процитировать именно из книги. Это казалось важным, а почему, он и сам в то время не понимал.

— Оно прекрасно, — говорит Кувалда. — Наше дитя.

Би снимает с нее кожаный фартук. Точно свадебное платье.

Она щиплет его за щеку, потом достает новый мобильник с оплатой по факту использования. Набирает номер «Хайэндерс». Би останавливает ее.

— Завтра. Давай доделаем.

Кувалда откладывает телефон.

— Какие идеи? — Би просматривает список так быстро, что если бы вы наблюдали за ним, то решили бы, что он актер, изучающий имена утвержденных на роли. — Так какие идеи?

Образы будущего кресла роятся в их головах.

Необработанное.

Прозрачное.

Атласное.

Глянцевое.

Полуглянцевое.

Матовое.

Окрашенное. Лакированное. Синий металлик.

— Каким оно тебе видится, Харриет?

Харриет Уокер по прозвищу Кувалда открывает желтый металлический шкаф, предназначенный для легковоспламеняющихся материалов. Достает два пейнтбольных пистолета.

— Пуантилизм.

— Хе.

Ему уже видится то же самое.

Ты пила воду.

— Мне нравится твой стиль. — Он заряжает пистолет.

— Наш с тобой, малыш, — уточняет Кувалда.

По радио звучит робардсовский рекламный мотивчик из трех нот, но погодите, там ведь четыре ноты. Его изменили!

«Да, смо-же-те»[33].

Кувалда видит, как Би стискивает челюсти. Она подходит, чтобы поцеловать его в щеку, в этот момент он поворачивается к ней, чтобы что-то сказать. И она случайно целует его в губы.

Снова звучит рекламный мотивчик.

«Да, сможете, вы еще сможете! Специальный выпуск программы Росса Робардса — сегодня вечером!»

Би оборачивается и стреляет. Приемник, забрызганный жженой сиеной, падает со стола. По корпусу пробегает трещина, превращая одно работающее радио в два неработающих. Но Би все еще слышит этот мотив.

«Сможете, сможете!

Выпейте воды.

Сможете, сможете!

Выпейте воды».

Би подскакивает к сломанному радио, в воздухе, точно полицейский жетон, мелькает окованный тусклым металлом носок ботинка.

«Сможете, сможете!

Выпейте воды».

Он заносит ногу…

Новое кресло.

Слишком претенциозное. На вид не слишком удобное, не слишком уютное.

Владислав Владиславович Глинский насмешливо разглядывает кресло, стоящее в передней части фешенебельного мебельного салона «Хайэндерс». Рядом с коллекцией предметов мебели по проектам Хигби, выпущенных ограниченным тиражом. А что это за запах? Олифа? Лак?

— Ба, что за люди, — бормочет Влад. — И куда подевалось мастерство? Ручная работа, да?

В свое время Владислав соорудил бы прочное кресло, которое служило бы долго-долго. Стало бы семейной реликвией. А это, с его листиками, выглядит ненадежным, недоделанным или заброшенным, как дерево с радужными цветами, выросшее в гниющей винной бочке. Оно могло бы быть изысканным. Мягким, как у богатеньких или их сынков, которые никогда не знали нужды и забот, а думали лишь о том, как поесть, попить, поразвлечься. И потрахаться.

Он вздыхает.

Владислав всегда знал, как трахаться. Как ухаживать за женщинами. Их было много; более чем достаточно, чтобы не дать ему остыть. Чтобы создать ему репутацию. И время от времени отвешивать пощечины.

Владислав улыбается, вспоминая одну конкретную пощечину.

Наташину.

Сердитую пощечину юной Наташи. Владислав легонько похлопывает себя по щеке. Ладонь и щеку чуть покалывает. Наташа. Родинка, пухлые губы и этот пронзительный кошачий вопль в момент оргазма. Наташа была совсем молоденькая, лет пятнадцати-шестнадцати, но рослая, крупная. Очень молодая и очень крупная.

Он помнит вопль, который она издала, когда кончила в первый раз: «Давай, тигр».

О боже.

Эта сильная фигуристая юная женщина вопила как резаная.