И кладет марку ЛСД на язык.

В нескольких кварталах отсюда виднеется МСИ. Видимо, они запускают новый проект, думает Би, поскольку здание выглядит так, словно усыпано тысячей звезд. По фасадам разбросан миллион световых точек. Би думает о том, что, если город погрузится во тьму, это здание растворится в звездной ночи, замаскированное во вселенной.

По бокам лестницы, ведущей ко входу в музей, стоят греческие боги. Странно для обители современного искусства, но до того, как МСИ стал таковым, он был классическим музеем. Когда город захватил здание, он вознамерился переместить статуи греческих богов в другой район, но это решение отменили: местному олдермену, греку, надоело считаться с прихотями итальянцев, ирландцев, поляков и русских, и он решил, что так можно добиться большого веса и небольшого политического влияния. Он добился, чтобы статуи оставили на месте, и позаботился, чтобы их снабдили табличкой с его именем и плохо написанным текстом о замечательной греческой культуре. А чтобы потрафить неоконсерваторам, неприличные статуйки каждый месяц переодевали — из соображений пристойности, а также для того, чтобы придать им уместный современный вид. Забавно, но до недавнего времени это не казалось проблемой. Тема текущего месяца навевала воспоминания о супергероях семидесятых. Яркие неоновые пластиковые ремни и ботинки. На одной из женских статуй, прямо между точеными грудями, красуется большая красная буква «Б» в шрифтовом оформлении, типичном для семидесятых. Разве что капля, свисающая с основания буквы, выдает, что это несанкционированная смена костюма и изображение нанесено поздней ночью, подпольно, из аэрозольного баллончика. У Би проносится мысль, глубоко личная, потаенная: «Это моя ИБ“».

Проносится и исчезает.

На пьедестале виднеется текст, частично закрытый свободно свисающим брезентом:

Би считает, что следовало бы писать не «всех нас», а «каждого из нас». Он не знает, как войти. И думает, что в нужный момент Кувалда или Эмма просто последуют примеру Большого Тима и достанут из багажника / капота «фольксвагена» монтировку. Вломятся с парадного входа. Несмотря на тренировки на выносливость, практикуемые с Эммой, Би, просто поднимаясь по ступеням, чувствует жжение в ногах. Он начинает дышать ртом, и это к лучшему, так как с другой стороны здания доносится резкий запах тысячи дохлых рыб. В нескольких кварталах к востоку от озера выбросились на берег эти проклятые азиатские карпы, наконец-то взяв дело в свои руки.

Эмма поднимается по лестнице, перепрыгивая через две ступени, неуклонно приближаясь ко входу. Би немного отстает от Кувалды, которая вышагивает так, будто на ней длинная черная вуаль. Би инстинктивно хочется подбежать и направить ее, однако он держится позади, хотя бы для того, чтобы подхватить, если она упадет назад. Кроме того, этот момент принадлежит ей, и только ей.

Внутри здания верхний свет по большей части выключен, оставлены лишь отдельные световые пятна. Одно пятно привлекает внимание Кувалды. Она достает из сумки маленький фонарик. Направляет луч на это пятно. Клюющая носом фигура за стойкой регистрации просыпается. Кувалда обводит ее лучом, освещая униформу охранника. Совершенно дезориентированного. Это Эктор. Кувалда машет ему фонариком.

Внезапно мимо них проносятся огоньки, похожие на медленно движущиеся трассирующие сна-рады. Раздается приглушенный шелест, и в луч фонарика попадают насекомые. А потом стеклянные двери. Светлячки, сотни, а затем тысячи этих камикадзе несутся к зданию. Некоторые наталкиваются на Би, Кувалду, но облетают Эмму и взрываются на стенах музея. До Би доходит, что здание покрыто не фосфорной краской, а намазано биолюминесценцией их призывных сигналов. Эктор быстро впускает троицу, и теперь они стоят внутри МСИ, наблюдая за этим недолговечным явлением. Эмма улыбается, в ее широко распахнутых остекленевших глазах отражаются зеленоватые отблески смерти. Кувалда складывает ладони, будто в молитве, и отводит взгляд, вздрагивая при каждом едва слышном шорохе. Би думает о бывшей жене, об их свиданиях и браке, продлившемся так же долго, как полет этих обреченных светлячков — олицетворений ошибочной любви, разбрызганной по жизни искусства.

Пальцы Эктора испачканы цветными мелками. Открытый альбом отпечатал на его белой форменной рубашке зеркальные пастельные изображения. Галстук ослаблен — он ведь не при исполнении.

— Я был на выставке «Быть художником», — сообщает парень. Он показывает коллаж из даквор-товских заметок в «Шолдерс»; заметок, которые Эктор использовал при создании холста в качестве фона для своих эскизов. Эктор впервые замахнулся на постмодернизм. — Я думал, оно меня вдохновит.

Эктор имеет в виду место рождения Биты и «Миграции». Он показывает им свои наброски. Отчаянные, спонтанные и пугающе симметричные.

— Я должен отменить показ, — говорит он, и лицо его искажает гримаса стыда.

— У Эктора на следующей неделе первая выставка, — объявляет Кувалда с гордым и усталым видом.

Шайка поднимается по влажным ступеням на второй этаж, проходит мимо выставки «Быть художником™», двери которой закрыты на цепочку. Идет на третий этаж, вверх по скользкой лестнице, к фонтану. Все кажутся слегка ошеломленными, будто ожидают то ли плохих новостей, то ли хороших, то ли результатов биопсии.

— Все это чушь собачья, — бормочет Би, хватаясь за поручень.

Замыкает шествие юный Эктор, который искоса посматривает на Би, разглядывает его.

— Так над чем вы работаете? — спрашивает он у Би.

— Да ни над чем, черт побери.

И вдруг Би превращается в десятилетнего мальчика. Слышится шум водопада, фонтана. Он поднимает взгляд и видит на фоне солнца силуэты птиц. Носящиеся, трепыхающиеся, вьющиеся в знойном воздухе, как перекрученная лента. Солнечные лучи преломляются сквозь треснувшие очки, проникая в глаза слепящей радугой. Би так и не сошел к водопаду, не спустился по этим скалам, не закатал штанины, не вошел в ледяную воду, от которой по ногам побежали бы мурашки, бросая це-пенящий вызов летнему солнцу. Не перешел через ручей, опасливо переступая с одного замшелого камня на другой, увлекаемый напором воды все ниже по течению и с каждым шагом корректируя свой курс. Он так этого и не сделал. «Мы можем спуститься, — сказал папа. — Время у нас есть». Но Бобби Беллио помотал головой и треснулся очками об окуляр. «Все нормально», — сказал он, скармливая подзорной трубе очередной четвертак. В конце концов, машина была здесь. Вон там. И все же ох как далеко внизу. Бобби мог поскользнуться, упасть. А над головой парили то ли сарычи, то ли грифы, то ли еще какие хищные птицы. Он не хотел, чтобы один из них выковыривал ему глаза или копался в его утробе. «Там, кажется, довольно опасно, папа». — «Не будь трусом», — сказал ему отец. Но Бобби направился к машине, стараясь держаться подальше от отца, чтобы не показывать очки. «В следующий раз, папа. Обещаю».

Когда он снова оказывается в музее, солнце уже зашло. А птицы еще там. Завихрение восходящих воздушных потоков, как теперь понимает Би, порождено системой вентиляции, кондиционирования и обогрева. Птицы — это «Миграция». Творение Биты. Эти существа слишком хрупки, чтобы делить землю с этими неуклюжими двуногими.

Эктор, глядя на «Миграцию», что-то бормочет себе под нос.

— Разве я могу с ней соревноваться, разве могу?

— До сих пор ты не знал, что возможно, — шепчет Эмма ему на ухо. — Ты не знал, что мы можем это сделать. Да?

Эктор качает головой.

Эмма вознаграждает парня за признание, медленно поглаживая его щеку.

— Да, красиво, — произносит она. — Мы тоже можем быть красивыми, Эктор.

Кувалда что-то тихо говорит, но Би не может разобрать. Он наклоняется и тут понимает, что журчание и плеск воды не стихли. Он по-прежнему слышит свое детство.