— Сэр! Сэр, поднимите руки и опуститесь на землю, — говорит он. И понимает, что старик его не слышит. Надо бы дождаться напарника, но человек в старой толстой дубленке безобиден. И чем-то занят. Не стоит с ходу пускать шокер, надо бы подождать, пока напарник наденет на старика наручники. Шокер вырубит его всего на пару секунд. Надо бы подождать, но ведь он должен надеть наручники. Этот человек стар.

Не надо было работать в две смены.

Не надо было разводиться с Белль.

Не надо было знакомить Эмму со своими детьми. Не надо было говорить Эмме, что он ее любит.

Не надо было давать Белль ее первую сигарету. Не надо было тушить ее о руку Белль.

Надо было вздремнуть.

Надо было позвонить Белль.

Надо было рассказать ей про Эмму.

Надо дождаться напарника.

— Старик!

Кто-то называет его стариком. Глинский моргает и открывает глаза. Спокойные, ясные. Более острые, чем когда-либо.

Давай, тигр.

Перед ним стоит полицейский. С пистолетом. Он явился, чтобы забрать кресло. Кресло, снимающее боль, кресло, которое дарит ему Наташу, кресло, которое делает его видимым. Молодым.

— Старик!

Глинский бегает быстрее, чем стоящий перед ним коп, он обставил КГБ. Он трижды выходил сухим из воды в Нью-Йорке, Чикаго. Его ни разу не поймали, не осудили. В те времена, когда он еще был виден. И молод. И полон жизни. Он был силой, с которой следовало считаться. Его упекли только однажды, в ГУЛАГ, по политическим мотивам.

Давай, тигр.

Он молод.

Полон жизни.

Был силой, с которой следовало считаться. Глинский поднимает руку с раскрытой ладонью. — Погодите. Погодите.

— Сядь, старик.

Глинский лезет в карман куртки.

— Я сказал, сядь, старик.

— Меня зовут не Старик. Меня зовут Владислав Владиславович Глинский!

За спиной у офицера Арчи Рино хрустит стекло.

— О моя богиня, — произносит женский голос.

Офицер Арчи Рино невольно оглядывается. Это девушка с розовыми волосами. Опасности нет. Он снова поворачивается к старику.

Владислав Владиславович Глинский нажимает на спусковой крючок второго подарка Марека. Пуля попадает офицеру Арчи Рино в переносицу. Он падает так, словно все нити, на которых держится его жизнь, были перерезаны гигантскими ножницами. И поскольку сердце его еще бьется, из центра изуродованного лица брызжет небольшой фонтан крови.

Фонарик офицера Арчи Рино падает на пол, его свет ослепляет Глинского. Он видит в луче Наташу, слышит ее.

Давай, тигр.

— О, моя богиня.

Глинский слышит, как она вопит, исступленно вопит, когда он входит в нее раз за разом. Он не слышит прихода второго офицера. Не слышит, как тот кричит, чтобы он бросил оружие. Как тот орет в рацию: «Ранен полицейский, ранен полицейский». Он слышит только вопли девушки. Ах, Наташа, Наташа. Она продолжает вопить, а Глинский бросает вызов гравитации.

Давай, тигр.

Ее оргазм звучит как выстрел.

…И сапогами из крокодиловой кожи от Маноло Бланика за четырнадцать тысяч долларов Мия Тэм Робардс топчет КПК. Или мобильный телефон. Или «блэкберри». Или чем там тогда щеголяли.

Эту штуку достала для Росса его ассистентка. Из тех соображений, чтобы с ним было легче связаться, ведь Росс Робардс — человек занятой. До Робардса же доходит, что он раньше не видел этих сапог на своей жене.

Мия Тэм Робардс орет на Росса Робардса. Дирижируя руками и артикулируя губами, которые, несмотря на то что она не первой молодости и постоянно злится, не обезображены морщинами благодаря хорошим азиатским генам и дорогому крему для лица.

— У нас один выходной в месяц. Один выходной в месяц, а ты проверяешь рабочую электронную почту! На телефоне![35] — кричит она, причем с французским акцентом, который до сих пор очаровывает даже тех, кто хорошо знает ее, но не вьетнамскую историю супругов.

— Сегодня специальный выпуск, — замечает Робардс.

— Я, я сегодня! — взвивается Мия. — Это наше утро. Наше! С такое на завтрак. Сегодня утром я приготовлю тебе на завтрак такое.

— А, я забыл позавтракать. Сегодня вечером специальный выпуск.

Мия смотрит на пустую коробку из-под пончиков «Криспи крем» на истертом деревянном столе.

— Я должен был сообщить им, что надену, — говорит Робардс, указывая на обломки телефона с недочитанным сообщением.

— Что наденешь? Да те же дурацкие джинсы, которые надеваешь каждый раз. У тебя их десяток. Одинаковых. Твои ассистентки забрызгивают их краской и состаривают с помощью отбеливателя и наждака.

Росс Робардс, подневольный держатель симфонического абонемента Мии, вздрагивает при первых звуках увертюры, но знает, что мелодия будет все та же.

— Я совсем тебя не вижу, — заявляет Мия Робардс. — Мне одиноко.

Это правда. Росс Робардс — человек занятой. Несмотря на вальяжность телепроизводства, он ведет свой корабль твердой рукой и редко сходит на берег (чертовски верно).

— Мне нужен только ты, — говорит Мия. — Я хочу проводить время с тобой.

— Мия, — небрежно возражает Робардс, — если бы ты хоть изредка летала на самолетах!

Робардс много времени проводит вдали от Чикаго, в различных студиях, разбросанных по всей стране.

Получив эту словесную пощечину, его жена цепенеет. Она плохо переносит полеты. В полете у нее болят уши, а пред ложения Росса бросить работу она отвергает. «Думаешь, для меня проблема найти содержателя?» — говорит Мия. В гневе она не выбирает выражений и от этого раздражается еще сильнее.

Робардс тоже это знает и ведет себя, как моряк перед штормом. Или буддист. Он слушает. Дышит. Находит безопасное дзен-место (красную точку, нарисованную много лет назад; в каждой комнате каждого из домов, которыми владеет Робардс, есть такая точка) и устраивается во вселенной, как в детской самодельной палатке из одеял или крепости из подушек. Отыскивает маленькое уютное местечко. И представляет, что лицо Мии — это палитра с красками, которыми он может писать, переосмысливая…

— Нет!

Крики Мии не пускают краски к Россу. Он покусывает кончик своего полутораметрового хвоста. Раньше у волос был другой вкус, органический, когда это были его настоящие волосы. Но его настоящие волосы (ныне заметно поредевшие и посекшиеся, несмотря на втирание горячего масла) достигают всего сорока пяти сантиметров, а далее идет соболий волос, особым образом обработанный и подкрашенный. Собственный полутораметровый хвост продержался до шестого сезона. Или около того. Но теперь Росс не в силах призвать краски. Калейдоскопный джинн не вылезает из бутылки. Он не способен представить ни синеву шотландского неба, ни зелень ирландских пастбищ. Ни даже основные цвета, поскольку Мия продолжает орать…

— Ты меня бросил!

Все вокруг становится серым и блеклым. Телезвезда Росс Робардс молится, чтобы у него случился удар, потому что Мия никогда раньше не говорила «бросил». В ее устах — устах вьетнамской сироты — это слово звучит особенно весомо. Учитывая все, что нес Росс С. Робардс, в данный момент нет ничего тяжелее этого слова. «Бросил».

— Слушай меня! — И Мия отвешивает ему пощечину. Со всей силы. Несмотря на ее миниатюрность, голова у него запрокидывается.

Росс видит красное.

А потом черное.

Когда он приходит в себя, полузадушенная Мия извивается и ломает свои крошечные косточки, колотя ручками по его искусственным ногам.

Боже милосердный!

Росс Робардс отпускает жену.

Проклятье.

Мия соскальзывает на пол, отползает от него и медленно поднимается на ноги.

Почему она не может понять? Он должен это делать. Должен. Надо продолжать катиться. Под лежачий камень вода не течет. Он не может остановиться. И в эту долю секунды Росс понимает, что сейчас Мия произнесет нечто, о чем они оба пожалеют. Нечто, о чем они будут вспоминать снова и снова, а значение и последствия этих слов окажутся больше, чем любой из тысяч моментов близости, которые у них были.