— За тебя, — говорит Би.

Эмма улыбается, и они чокаются бокалами.

— Спасибо, что оплатила счет, — говорит Би. — Кажется, я сегодня на мели.

Эмма отмахивается.

Би хочет проверить свой телефон, но не желает, чтобы она, эта великолепная святая, решила — он вытащил телефон, чтобы посмотреть на часы, потому что ему стало скучно.

— Так почему ты угостила скотчем именно меня? — спрашивает он. — Я вижу тут ребят и помоложе, и покруче. Более обходительных и платежеспособных.

— Да, да, и каждый из них ко мне подкатывал, — отвечает Эмма.

Разве?

— Ты же в баре. — Би улыбается, аж щеки ноют.

— Вот именно. А если бы мне хотелось посмеяться над клоунами, я бы отправилась в цирк. Ненавижу клоунов.

Би смеется, пинаколада вытекает у него из носа и капает на газету. На первую статью о Табби и Тимми.

На старт…

— Я не знала, что застенчивость — такое бремя, — говорит Эмма. — Ужасное бремя.

Би кивает, отфыркиваясь кокосовым молоком, ананасным соком и ромом.

— Тебя тоже гнетет такое бремя, Би.

Он комкает влажную салфетку. Смотрит на бокал. И видит, что тот опустел. Спрятаться уже не за чем. Эмма не отводит взгляд. Би чувствует себя голым, незащищенным.

— Так вот, этот мальчик, этот паренек, Тимми — вообще-то он никогда мне не нравился. Ну, мапь-читки есть мальчишки, — говорит Эмма. Она достает из своей сумочки, лежащей на стуле под столом, бутылку с водой. — Ты им потакаешь. Но это такие продувные бестии.

— Конечно, они же дети.

Би испытывает облегчение оттого, что она сменила тему.

— Тимми был заносчивый, не слишком умный, болтливый и ОЧЕНЬ ШУМНЫЙ.

Эмма великолепно имитирует громкий хрипловатый голос Тимми. Она отвинчивает крышку. Протягивает бутылку Беллио.

— Правда, иногда выказывал редкую проницательность. Впрочем, бессистемно.

Би делает глоток, но сразу выплевывает воду в свой вечно пустой стакан.

— Теплая, как дерьмо? — спрашивает Эмма.

— Все равно спасибо.

Он возвращает бутылку собеседнице. Та смотрит на нее строгим учительским взглядом, приберегаемым обычно для малолетних злодеев и обманщиков.

— Я подожду Пинки Ли.

Би поправляет на голове промасленную кепку. Жаль, он не принял душ перед тем, как выйти из дома. И не вычистил грязь из-под ногтей.

— И вот он является на эту выставку в МСИ, — продолжает Эмма, — видит все эти вещи, которые у них выставляются, и создает эту работу, а я смотрю на нее и вижу то, чего никогда раньше не видела. Это примерно то же, что впервые услышать Хендрикса, или «Пинк Флойд», или Тома Макрэя, или «Флэймин Липе». Это было уникальное художественное переживание, и оно вызвало во мне, — Эмма берет Би за руку, — стремление взорваться, сходить в церковь, помолиться Богу, поклониться языческим богам, пробежать по улице голой — и все эти противоречивые желания наполнили мое сердце и утробу одновременно.

Эмма опрокидывает бутылку, чтобы отпить воды. Ее губы касаются горлышка. Чувственно. Соблазнительно. Она делает медленные, размеренные глотки.

Би понимает, что все это не напоказ. Эмма понятия не имеет, как это возбуждает. В мыслях она сейчас далеко.

— И что же ты сделала?

— Пошла в женский туалет и… — Женщина оглядывается, подается к нему. Хихикает. — И удовлетворила себя. — Она снова хихикает. — Я никогда так не делаю.

Би чокается с ее бутылкой. На платье Эммы летят капли и исчезают в белой глубине декольте.

Розововолосая официантка приносит выпивку и воду. Со льдом.

Эмма снова завинчивает крышку, и бутылка исчезает в сумке под столом.

— И тогда, — говорит она, — мне захотелось увидеть в вещах потенциал. Захотелось немного дольше сидеть над планами уроков. Наладить контакт с каждым учеником, чтобы он добился большего. Мне стало стыдно, что я не использовала весь свой потенциал. Я никогда не поощряла Тимми. Только критиковала его. И предупреждала катастрофы. Я могла бы оказать на это произведение положительное влияние. Но вместо того… — Она откашливается.

Внимание…

Начинает загибать пальцы.

— Я хочу стать лучше как человек.

Раз.

— Как сестра.

Два.

— Как любовница.

Три.

— Как учительница.

— Благородная профессия, — замечает Би. — Одна из древнейших.

Эмма смеется.

— Я очень ее ценю, — говорит Би.

— Наверное, как и другую древнейшую. — Эмма подмигивает. Но не слишком красиво. Точно у нее нервный тик. (Би замечает, что сегодня вечером ему все подмигивают. Сам он никогда не умел подмигивать и обычно чувствует себя неловко, когда ему подмигивают другие.) — А еще я хочу творить, — заканчивает она, загибая последний палец. — Своими руками.

И глубоко вздыхает. Би ожидает, что это будет глубокий мелодраматический вздох, но Эмма вздыхает равнодушно, невозмутимо, сдержанно.

«Йога», — думает он.

Женщина ставит бокал на стол. Проводит пальцами по могучей руке Би.

Он отодвигает испорченную газету в сторону, чтобы освободить место для Эмминой руки.

Та берет его кисть и переворачивает ее. Ладонь у него большая, широкая, пальцы похожи на завязанные узлами канаты. Эмма проводит по его ладони накладным ногтем. Словно пластиковой вилкой по заскорузлой дубовой коре.

— Как у гориллы.

— Как у кузнеца.

— Это третья древнейшая профессия.

— Хе.

— Би, — говорит Эмма, содрогаясь. — Позволь спросить тебя…

В этот момент у Би вибрирует телефон.

— Кто-нибудь когда-нибудь делал слепок с твоего члена?

Марш!

Из туалета Джеки и Бет Кувалда звонит своему адвокату.

— Я все еще работаю над этим, Дюшан^{16}, — отвечает он.

Кувалда терпеть не может, когда адвокат называет ее Дюшаном.

— Я жду звонка сегодня. А пока не бросай свою основную работу.

Она отключается.

Эта коммерческая операция заставляет Кувалду чувствовать себя мошенницей. Но это еще полбеды. Новый комбинезон вибрирует и поет, и телефон превращает ванную, выложенную плиткой «Чердомус Пьетра Д’Ассизи», в спагетти-вестерн. А его героиня сидит на толчке в доме лесбийской пары после похода на помойку. Она терпела весь день. После обхода туалетов в МСИ ее загнала в тупик какая-то маньячка в странном платье и явно под кайфом, которая бросала на Кувалду зазывные взгляды. Кувалду это позабавило, но отнюдь не соблазнило: сексуальные эксперименты в ее пятилетний план не входили. Она отвечает на звонок.

— Как дела? — интересуется адвокат.

— Быстро ты. Ну что, можно оставить деньги себе?

— Что? А! Нет, я еще не получил ответа. Ты ведь их не потратила, да?

— Ты зачем звонишь? — Кувалда слышит, как адвокат шуршит бумагами. Затем раздается оглушительный хохот.

— Представляешь, город потерял скульптуру. Она не стояла на учете; Ну, знаешь, их возят по разным районам и выставляют по очереди. Так вот, настала очередь этой вещи, ее хотели достать из хранилища и не нашли! Скорее всего, сейчас она на свалке за Авророй^{17}.

— И в чем главный прикол?

— Угадай, кто автор?

Кувалда догадывается, о ком речь, услышав, как усмехается адвокат, произнося слово «автор». Его обычная небрежная усмешка за двести пятьдесят долларов в час далеко не столь язвительна.

— Нет!

— Да, черт побери, — говорит он. — Роберт Беллио. Роберт Б. Беллио.

Боб Беллио.

Би.

Кувалда смеется вместе с адвокатом, надеясь, что ему не позвонят в тот самый момент, когда он отвлекся. Из-за этого звонка Кувалда потеряла сон. Этот звонок изменит все.

Вот почему звонок так важен.

Люди из Иллинойсского художественного фонда выписали чек на сумму семьдесят пять тысяч долларов на заявку Кувалды «Выставка полароид-ных снимков туалетов и свалок». Это, разумеется, была ошибка, и не только потому, что чек должен был быть всего на семь тысяч, если бы они вообще собирались выдать Кувалде грант. Однако в дальнейшем выяснилось, что это не столько ошибка, сколько неудавшийся розыгрыш сотрудников фонда. Они приняли Кувалдину заявку по направлению «Любительское творчество» (которое с тех пор уже успели ликвидировать) и повесили на стену, чтобы все поржали. Потом кто-то напечатал письмо, в котором говорилось, как им понравилась ее идея и как они будут рады объявить о присуждении гранта. А затем кто-то пошел еще дальше и зарегистрировал чек в компьютере. Чисто для смеха. Где-то в телефоне есть групповой снимок сотрудников и координаторов на фоне Кувалдиной заявки. Слева направо: Джим, Эрик, Майкл, Кэрин, Дана, высокая Дана и стажер Джордж. Проблема возникла, когда стажера Джорджа уволили за непристойное поведение и взяли вместо него девушку с розовыми волосами, настоящую, целеустремленную стажерку, которая гордилась своей инициативностью. Увидев, что Кувалде выдали грант, розововолосая стажерка, чтобы не дергать людей по пустякам и продемонстрировать свою самостоятельность, отправила и письмо, и чек Харриет Уокер по прозвищу Кувалда.