— Искусство, поведение человека, — отвечает Талия, сморкаясь. — Я студентка.

Дакворт смотрит на нее. У нее вокруг глаз маленькие гусиные лапки.

— Аспирантка, — добавляет она.

Дакворт смотрит на нее. Она очень открыта.

Под его взглядом Талия опускает глаза. Задумывается.

— Извинения приняты, — говорит Дакворт, наконец отводя взгляд.

Она улыбается и говорит, не поднимая головы:

— Вернемся к газетной вырезке. Похоже, город собирается выделить место для постоянного экспонирования кресла Кувалды Уокер. Чтобы обелить ее и все такое. Что вы об этом думаете?

«Она умерла, и я не смог бы как следует ее пропагандировать».

Но вслух Дакворт замечает:

— Я считаю — достойная дань уважения этому Уокеру…

— Этой Уокер.

— То есть этой Уокер. Ее творение обогатит мир. Всегда есть место для… — Дакворт по капле наливает в горячий чай сливки, — истины и красоты.

От эмоций глаза Талии снова увлажняются. «Какая она эмоциональная», — думает Дакворт.

— Я согласна, но разве истина, если она порождена мистической водой, не является частью уравнения нейтрализации? Разве это не обман?

Очевидно, что Талия ждет ответа. Очевидно, что опыт наблюдения за тем, как из-за воздействия искусства был застрелен офицер Арчи Рино, нельзя обесценивать глупыми представлениями о причастности мистики. Очевидно.

— Если бы мы с этим согласились, — отвечает Дакворт, — нам пришлось бы отказаться от всех великих произведений, созданных писателями-алкоголиками и музыкантами-наркоманами. Вычеркнуть из памяти ливерпульскую четверку и Вудсток. Все это — наша культура, а великие произведения — зачастую результат всех этих… э… факторов. — Критик делает паузу, как бы выхватывая следующую мысль из эфира. — Мы должны судить об искусстве, а не о художнике.

Кажется, Талия хочет кивнуть. Принять это на веру. Но она наклоняется вперед и слегка приподнимает бровь.

Дакворт небрежно добавляет:

— Я бы никогда не стал пить воду, чтобы улучшить свои произведения. Полагаю, — усмехается он, — вы бы назвали меня пуристом. Если, конечно, вы не считаете чай запрещенным веществом.

Ее губы растягиваются в улыбке.

— Однако, по моему мнению, люди должны пить воду, — продолжает Дакворт. — Они обязаны по максимуму использовать свой потенциал.

— Это убивает их.

— Если они действительно художники…

— Мне еще многому нужно учиться.

— Я бы не стал пить, — говорит Дакворт. — Я должен быть пастырем.

— Вы будете наставлять их с помощью манифеста?

— Да. Они будут пить, — говорит Дакворт. — Искусство — это жертвы.

Это агнцы для его возрождающейся карьеры.

— Вы такой умный, — говорит Талия. — Я согласна со всем, что вы сказали. — Она гоняет булочку по своей тарелке. — Но ходят слухи, что некоторые студенты-искусствоведы с этим не согласны. Они за чистоту в искусстве. Одна группа дошла до того, что объявила единственным видом искусства перформанс.

Дакворт усмехается.

— Перформанс? По этим деткам ремень плачет.

— Они считают, что искусство должно быть незапятнанным. Безо всяких улучшений.

Дакворт усмехается.

— Возможно, до них будет сложно достучаться, — говорит Талия. — Боюсь, они не воспримут написанный вами манифест.

— Вообще-то я его только начал. Но здесь, — Дакворт стучит пальцем по виску, — уже все есть.

— Может случиться контрреволюция — прямо здесь и сейчас, — восклицает Талия, повышая голос. Она взволнована. Взбудоражена. Полна предчувствий. — Мы должны сплотить людей. Людям нужен тот, кто укажет им путь.

— Я согласен. Полностью.

Глубокий вздох. Вздымающаяся грудь.

— Вот почему я хочу быть критиком.

Дакворт проливает чай.

— Будьте моим наставником. Обучите меня искусству критики.

— Э… Ну… Я очень занят. Революция и все такое.

— Вам понадобится помощь.

— Возможно.

— Я могу стать вашим подмастерьем.

— Вы сможете учиться, наблюдая?

— Я очень наблюдательная.

— Как вы относитесь к личным поручениям?

— Я готова стать вашим личным ассистентом. — Хм.

— Я всегда буду рядом.

— Что ж, договорились. Я стану тем, кто укажет им путь. — Дакворт говорит полувопросительным тоном. От едва уловимого ликования, проскочившего в конце фразы, запросто можно отречься.

— Да.

Дакворт постукивает себя пальцем по подбородку.

— Придется бодрствовать допоздна.

— У меня бессонница.

— Это неблагодарная работа.

— Мне не нужна благодарность.

— Будет много угроз и оскорблений.

— Отлично.

— Вам придется меня возить. У вас есть машина? — Да.

— Вам придется приносить мне чай и еду.

— Кофе? Непременно. Или чай.

— И, боюсь, вам придется стирать мое грязное белье, зато вы постоянно будете рядом. — Дакворт снова оглядывает ее с ног до головы, эту панк-рок-девушку. — Вы будете рядом. До победного конца.

— Именно этого я и хочу. — Талия берет его за руки. — Мне нравится быть рядом с вами.

— Я… э-э… в настоящее время… не имею возможности вам платить.

— У меня свой трастовый фонд.

— Ах вон оно что.

— И массажист.

— Это небезопасно.

— Искусство тоже небезопасно.

«Она вас убьет».

С одной стороны от пишущей машинки лежит титульный лист манифеста и полторы пачки чистой бумаги.

С другой — «Пьеса».

У локтя — стакан с водой из фонтана. Дакворта терзают сомнения.

Он протягивает руку, колеблется. Берет «Пьесу». Да, очередной вариант, очередная троечка. Он смотрит на стакан с водой из фонтана, стоящий рядом. Это был бы его шедевр. Гарантированный. Родители обрели бы бессмертие. Пьеса. «Пьеса»!

Существует причина, почему капрал Дакворт отпер ту газовую камеру и спас мать.

Это останется в веках.

Станет его наследием.

Будет вдохновлять.

Переживет ту толстую книгу кинорецензий.

Дакворт смотрит на стакан. На котором остался идеальный набор отпечатков. Четких, ровных отпечатков призрачной руки.

Дакворт думает: «Тимми умер от разрыва сердца. Табби умирает от рака мозга».

Затем он вспоминает ту женщину. Кувалду. С ее креслом. Она тоже умерла. От чего, он не знает. Хулиганы?

Она пила воду.

Он смотрит на стакан. Призрачный отпечаток почти мертвой руки. Это было бы так просто.

Но ему хочется жить.

Пока что.

Может, чуть позже.

После того, как каждый выпьет свой потенциал, а он вынесет суждение.

Манифест ждет.

Теперь — часы, дни, недели спустя — Дакворт все еще глазеет на стакан с водой из фонтана. Перечитывает свою «Пьесу». Еще разок, для вдохновения. Перед тяжелой работой над манифестом. «Пьеса», впрочем, блистательна, амбициозна, а главный герой — постмодернистский библейский рядовой Иов. Не хватает лишь нескольких финальных штрихов и расплывчатой, неоднозначной развязки (которая смутила бы покойную полячку-мать, которая хотела бы увидеть счастливый конец, такой же, как свой. Отец заметил бы, что сценограф ни хрена не понимает). А потом, очевидно, ему придется принимать решения на нескончаемых кастингах со всеми этими непременными нацистами.

Дакворт снова думает: может, выпить всего пипеточку? Одну-две капельки. Он чувствует, что и стиль его, и взгляд, и вкус, и восприимчивость бесконечно далеки от прорыва. Всего пару капель. Чтобы разразилась буря. Его будут сравнивать с Уильямсом, Олби, Сарояном, Инджем, Ибсеном[38].

А после успеха, после «Пьесы», Дакворт уедет в Стокгольм. Будет избегать интервью и статей. Возьмет престижный заказ, и поминай как звали. Над таинственным Дж. П. Даквортом, его мгновенным успехом и загадочным исчезновением будут ломать головы ученые будущего. Он станет Дж. Д. Сэлинджером, Пинчоном сцены. Талию заберет с собой. Будет за ней ухаживать. Наблюдать, как она растет. И превращается в бабочку. Пока он не умрет. Согласно его последней воле, Талия его похоронит: